Александр Смирнов - Вавилонская башня
Ферзь попытался в очередной раз поправить рассказчика, но так и не сумев выговорить слова, которое вертелось у него на языке, посмотрел на командира и с удивлением спросил:
— А где же наш чекист?
Действительно, Кузьмы в землянке не было.
Однако лейтенант НКВД ни в коей мере не хотел обидеть своих товарищей. Напротив, он, обходя группы партизан, рассевшихся у костров, выслушивал рассказы про подвиги в которых сам принимал непосредственное участие. Заметив правую руку командира, партизаны наливали герою его законные сто грамм, и отвертеться от этого уже не было никакой возможности.
Подойдя к очередной группе, Кузьма сел на пень.
— … я слышу, он говорит, что Василия к герою представили, а командира в полковники произвели, — говорил один партизан собравшимся.
— Сразу к герою? — переспросил другой.
— Да вот, чтобы я провалился на этом месте! — побожился партизан. — Одного к герою, а командира к полковнику.
— Врёшь ты всё! — раздался рядом пьяный голос, — не могли ему полковника присвоить.
— Это почему же?
— А потому что он вообще не военный. Он бывший штабс-капитан и барон.
— А ты почём знаешь?
Партизан, который нелестно отозвался о командире, понял, что ляпнул лишнего и предпочёл не отвечать. Однако, слово, хоть и сказанное по-пьяни, не воробей. Оскорбление, было нанесено, и смыть его могла только кровь.
— Ах ты, гнида! — разнеслось по лесу, как эхо.
Партизаны повскакивали со своих мест и дали волю кулакам. Нет никаких сомнений, что если бы не подоспевший дежурный наряд, обидчика просто бы разорвали на клочки.
Кузьма не зашёл, а скорее заполз в командирскую землянку.
— А вот и чекист! — радостно воскликнул Ферзь. — Ты где это так без нас нажрался?
Однако чекист, не обращая ни на кого внимания, добрался до командира и прошептал ему в самое ухо:
— Я его нашёл.
— Кого?
— Политрука.
Кузьма пошатнулся и упал. Землянка содрогнулась от молодецкого храпа.
Праздник, который так спонтанно начался, также спонтанно и закончился. Проснувшись рано утром, партизаны занялись своим нелёгким ратным трудом.
Командир, разрабатывая планы операций, старался свести потери отряда к минимуму. Во-первых, партизанский отряд всё-таки не войсковое подразделение, а во-вторых, и, наверное, в самых главных, что пополнения отряду ждать было неоткуда. Нельзя конечно сказать, что противник вообще не наносил никакого ущерба: были и раненые, были и убитые, но это было скорее исключением, чем правилом. Тактика внезапных передислокаций и строжайшая секретность делали отряд неуязвимым. Каждый командир выполнял свою задачу, даже представления не имея о конечном замысле всей операции. И только в командирской землянке разрозненные приказы стекались в одну общую задачу, превращаясь в стремительную и неожиданную для врага, вылазку. Однако, в последнее время, после резкого увеличения отряда, секретность достигла таких размахов, что даже обитатели командирской землянки не знали всего, что задумал их командир. Частое и длительное отсутствие Кузьмы, конечно, было замечено, но раз командир об этом ничего не говорит, значит, и спрашивать бесполезно. Полковник действовал в чётком соответствии, хотя и с немецкой, но верной поговоркой: "что знают двое, то знает свинья".
Умелая тактика командира снискала ему славу непобедимого. И поэтому разгром разведроты, которая вышла на задание в составе тридцати человек, а вернулась в составе трёх, вызвал эффект разорвавшейся бомбы.
— Мы даже не поняли, что нас атакуют, — докладывали уцелевшие бойцы.
— Всё произошло стремительно. Когда начали понимать, что творится, всё было кончено.
— А почему вас двое? — спросил командир. — Мне докладывали, что из окружения вышли трое.
— Третий в госпитале, — объяснил партизан.
— Он тяжело ранен?
— Не могу знать.
Партизан начал высказывать свои соображения относительно ранения третьего, но командир его как будто не слушал. Зато его помощник Кузьма, который сидел в тени и наблюдал за происходящим, ловил каждое слово.
— Как же вам удалось спастись? — спросил командир.
— Когда нас стали расстреливать, все бросились кто куда. Все погибли. Спаслись только мы. Это просто чудо какое-то.
— Можете идти, — тихо сказал командир.
— Что? — не поняли партизаны.
— Я говорю, что вы свободны.
Бойцы, обескураженные таким внезапным разворотом, пожали плечами, и вышли из землянки. Полковник остался наедине с Кузьмой.
— Там был коридор, — сказал командир после продолжительной паузы.
— Вне всякого сомнения, — подтвердил Кузьма.
— Кто был третьим, узнал?
— Это он.
— Он не мог знать об операции. Информация проходила по трём каналам. Чтобы всё узнать, надо было сложить три составные части.
— Значит, он их сложил.
— Эта рота погибших на твоей совести, Кузьма.
— Я разорву эту тварь на части! — скрипя зубами, ответил лейтенант.
— Нельзя. Тогда ты никогда не вычислишь остальных. Он один не мог этого сделать.
Кузьма, красный, как рак, вытянулся перед командиром и приложил руку к пилотке.
— Разрешите идти?
— Иди. И смотри не ошибись, как бы он ещё одну роту не положил, а то и больше.
Раскрыть сеть предателей было для Кузьмы делом чести.
Положение штурмбанфюрера СС Шольца было более чем щекотливое. С одной стороны он должен был благодарить судьбу, за то, что она, уничтожив абсолютно всех его сослуживцев, пощадила только его одного, с другой, цена подарка судьбы была чрезмерно высока. Новое начальство смотрело на его чудесное спасение с очень большим недоверием. Рассказать же всю правду Шольц боялся. Последствия могли быть непредсказуемы. Обычно в военное время, когда грохочут взрывы, и каждый день может стать последним, любое следствие проходит очень быстро. По времени оно занимает ровно столько, сколько необходимо чтобы довести подследственного из его камеры до ближайшей стенки. И не сносить бы ему головы, если бы ни помощь русского, который подтвердил, что начальник лагеря запретил как следует допросить шпиона, а напротив, приказал уложить его в отдельную палату и относиться к нему, как к герою. Разгром лагеря и освобождение заключённых штурмбанфюрер полностью перевалил на своего бывшего начальника, благо он был мёртв. Внедрение своего человека в партизанский отряд, который позволил без всяких потерь уничтожить разведроту, штурмбанфюрер естественно целиком и полностью приписал себе. Справедливости ради надо отметить, что это было почти правдой. Тем не менее, результаты расследования уничтожения рудника были отправлены в Берлин для принятия решения. Сослуживцы штурмбанфюрера до прихода решения из столицы избегали общения с Шольцем. Поэтому бывший заместитель лагеря с нетерпением ждал своего русского, чтобы хоть с кем-то поговорить.
Русский пришёл к Шольцу поздно вечером. Он без приглашения сел за стол и тяжело вздохнул.
— Устал? — спросил его Шольц.
— Как собака, — ответил тот.
Штурмбанфюрер собрал на стол и поставил перед гостем рюмки.
— Шнапс будешь?
— Лучше водку, — ответил гость. — Запах унюхают, проблемы могут быть.
Шольц достал водку и сел рядом.
— За что будем пить? — спросил гость.
— За встречу, — ответил штурмбанфюрер. — Помнишь, когда мы первый раз встретились?
— Ещё бы? Ваши из гестапо тогда к нам в НКВД, вроде как, на стажировку приезжали.
— Да, мы ведь тогда почти союзниками были.
— Мне этот союз боком вышел.
— Что так?
— Когда война началась, всех кто с вашими контактировал быстро по лагерям распихали. Я каким-то чудом проскочил. На фронт отправили простым политруком.
— А почему проскочил? Разве служить в лагере хуже, чем на фронте?
— Да не служить. В лагеря все в качестве зэков пошли.
— Круто! У нас тоже не церемонятся. Ещё не известно, что там в Берлине решат.
— Обойдётся. В одну воронку снаряд дважды не попадает. Если сразу в расход не пустили, значит считай пронесло.
— Дай ты Бог!
— А у тебя из-за этой командировки в Россию неприятностей не было?
— Наоборот. Во-первых, я благодаря этому неплохо говорю по-русски, а во вторых после стажировки в НКВД посылали в гестапо, а не в вермахт.
— А на руднике как оказался?
— Я ведь до войны на горного инженера учился. Вот по специальности и определили.
— Это хорошо, что именно сюда определили, а то бы ваши меня только за одно, что я политрук в расход пустили.
— И причём сразу же. У нас директива есть: всех коммунистов и евреев расстреливать сразу же.
— Выходит ты мне жизнь спас?
— А ты мне. Что бы я теперь делал если бы ты меня с того построения не выдернул?
