Иван Путилин - 40 лет среди грабителей и убийц
С этого времени сам граф обратил на меня внимание и стал давать мне труднейшие поручения.
«Черти» Парголовского шоссе
— Не раз во время дружеской беседы в кружке близких лиц приходилось мне рассказывать кое-что из приключений, пережитых мной во время розысков. И часто, даже очень часто после рассказа о какой-либо поимке отчаянного преступника или же рискованного предприятия с переодеванием мне задавали один и тот же вопрос:
— Неужели вам не было страшно?
— То есть как это — страшно? — приходилось мне отвечать. — Право, не думалось ни о каком страхе. Я просто делал свое дело, вот и все…
— Но ведь вас могли убить, ранить, сделать на всю жизнь калекой, замечали мне.
И опять приходилось повторять, что в такие моменты как-то не думается об этом…
Впрочем, нечто вроде тяжелого, мучительного страха мне пришлось переживать. Это было в тех случаях, когда мне приходилось попадать в несколько необычную, так сказать, «неслужебную» обстановку.
Об одном из таких памятных случаев я и хочу рассказать.
* * *Он произошел со мной на самых первых порах моей сыскной деятельности.
В 1858 году в Петербурге еще не существовало сыскного отделения, и делом розыска ведала наружная полиция в лице квартальных надзирателей и их помощников. В мой район, район квартального надзирателя Спасской части, входили Толкучий рынок и ближайшие к нему улицы, а также переулки, заселенные преимущественно людьми, составлявшими «дно» общества.
Дел было много. Убийства, грабежи и кражи следовали одно за другим, требуя от полицейских чинов очень напряженной работы. Несколько легче было только летом. С наступлением теплой поры многие преступные элементы, как тараканы, расползались в разные стороны, кто куда, преимущественно же в окрестности столицы, где, хотя и пошаливали, но на кровавые преступления решались довольно редко.
Пользуясь этим, я частенько навещал мою семью, проводившую лето на даче в Третьем Парголове. Наслаждаться прелестями дачной жизни приходилось, однако, недолго. Приедешь, бывало, на дачу часам к пяти, пообедаешь с семьей, погуляешь, а уже к десяти часам вечера спешишь обратно в город, чтобы успеть рассмотреть вечернюю почту и подготовиться к утреннему докладу у обер-полицеймейстера.
Пятнадцатого августа, как теперь помню, в день рождения моей годовалой дочурки Евгении к обеду забрели кое-кто из дачных соседей, и у нас вышло что-то вроде домашнего торжества. От оживленной беседы перешли к картам.
Я и не заметил, как подкралась ночь. Часы пробили два.
— Неужели ты сегодня поедешь в город? Смотри, глухая ночь! Останься до утра! — увидев мои сборы к отъезду, стала уговаривать меня жена.
«И в самом деле, не остаться ли до завтра? — подумалось мне. — А срочные дела? А составление утреннего доклада? А явка по начальству? Когда это я все успею, если еще промедлю?»
Не прошло и четверти часа, как мой иноходец Серко, запряженный в легкий кабриолет, стоял у крыльца.
Небо было покрыто тучами, и ночь была довольно темная. Впрочем, шоссе было ровное, дорога знакомая, поэтому я не старался сдерживать своего ретивого коня, думая только об одном — скорее бы добраться до петербургской квартиры.
Убаюкиваемый ездой, я было вздремнул и, чтобы рассеять сон, закурил папиросу, для чего придержал лошадь. Серко пошел шагом.
Из-за туч выбилась луна, посветлело… Прелестная теплая августовская ночь навеяла на меня совершенно несвойственное полицейскому мечтательное настроение. Давно забытые картины из детской жизни вставали одна за другой в моей памяти.
* * *Вдруг моя лошадь остановилась, а затем круто шарахнулась в сторону. В тот же миг чья-то сильная рука схватила Серко под уздцы и осадила на месте… Я растерянно оглянулся вокруг и увидел, что по обеим сторонам моего кабриолета стоят две странные, фантастические фигуры…
Рожи их были совершенно черны, а под глазами и вокруг рта обрисовывались широкие красные дугообразные полосы. На головах красовались остроконечные колпачки с белыми кисточками. Черти, совершенные черти, как их изображают на дешевых картинках.
«Недостает только хвоста и рогов, — подумал я, — Однако ясное дело — жулики!»
Вижу, что дело принимает для меня дурной оборот.
У одного из злоумышленников, вскочившего на подножку кабриолета, оказался в руках топор. Подняв его вровень с моей шеей, он трубно прорычал грубым, хриплым голосом:
— Нечестивый! Гряди за мной в ад!
Я не потерял присутствия духа.
— Полно дурака-то валять! Говори скорее, что тебе от меня надо? Мне нужно торопиться в город, — проговорил я, глядя в упор на черта и в то же время обдумывая, как бы благополучно отделаться от этих мазаных бродяг.
— Митрич, кончай комедь ломать! Вишь, прохвост не боится нечистой силы!
В ответ на замечание своего товарища, стоявшего с правой стороны кабриолета, Митрич вполне уже естественным голосом произнес:
— Давай деньги! А не то…
Жест топором докончил фразу, вполне для меня понятную.
«Заслониться левой рукой, а правой ударить злодея по голове так, чтобы он слетел с подножки, а потом, воспользовавшись переполохом, тронуть вожжами лошадь…» — пронеслось было у меня в голове.
Но брошенный вокруг взгляд сразу охладил мой порыв. Второй бродяга стоял с правой стороны кабриолета, плотно прижавшись к подножке, с толстой суковатой палкой в руках, одного удара которой было бы вполне достаточно, чтобы размозжить самый крепкий череп. В то же время положение кабриолета и лошади близь самой канавы, кучи щебня у переднего колеса заставляли отказаться от мысли благополучно выбраться на дорогу, не опрокинувшись вместе с экипажем, даже если бы мне и посчастливилось отделаться от двух мерзавцев, взявших меня в осаду. Но, помимо этих двух, предстояло иметь дело еще с двумя, которые держали лошадь. Несомненно, что при первой моей попытке к сопротивлению они не замедлят броситься на помощь товарищам.
Вижу — дело дрянь! Один против четверых, борьба неравная… Живым не уйдешь! На душе стало скверно. Меня охватило чувство глубокой досады на то, что, пускаясь в глухое ночное время в путь, я, по беспечности, надевая штатское платье, не взял с собой никакого оружия, даже перочинного ножа.
— Ну, прочитал, купец, отходную? — насмешливо проговорил разбойник, не опуская топора.
— Не греши даром, Митрич! — произнес нерешительным тоном один из двух, державших лошадь.
— Жалость что ли взяла? — зло ответил разбойник, не отводя, однако, топора. — Не проклажайся! Доставай скорее деньги! — вдруг свирепо закричал он.
Сопротивление было бесполезно. Я покорился, вынул из кармана бумажник и отдал его в руки хищнику. Злодей подметил висевшую на жилете золотую цепочку. Пришлось отдать вместе с часами и ее. Мало того, меня заставили вывернуть все карманы. Всю эту процедуру я с умыслом старался протянуть возможно дольше, напрягая слух в надежде уловить стук колес какого-либо экипажа. Кроме того, у меня имелась и другая цель. Мне хотелось возможно лучше запечатлеть в памяти черты Митрича, стоявшего ближе других. Я не терял надежды рано или поздно еще раз с ним встретиться и… поквитаться.
Надежды на помощь со стороны были тщетны. Ни один посторонний звук не нарушал безмолвия ночи, только уныло светивший месяц дал мне возможность хорошо рассмотреть лица двух разбойников, стоявших у экипажа. Я ясно различал их бритые рожи, густо намазанные сажей и подрисованные суриком.
Отдав кошелек и часы, я счел себя спасенным, но разбойник, которому были переданы мои вещи, неожиданно возвысил голос и проговорил:
— Не наделал бы нам молодчик пакостей… Не лучше ли его порешить, и концы в воду!
— А ведь Яша верно говорит! — отозвались двое других.
Настало молчание. И вдруг я почувствовал, как всем моим существом, всем телом и всей душой начинает овладевать смертельный, холодный, тяжелый и безобразный страх. Дыхание смерти, казалось, пронеслось надо мной и начало леденить мне кровь. Я весь сжался.
Митрич опять занес над моей головой топор. Потом поднял глаза и вдруг как-то полусмущенно проговорил:
— Праздник-то ноне велик! Ведь у нас в деревне престольный…
— Оно-то так… — нерешительно поддержал его один из субъектов, державших лошадь.
— Не хочу я рук марать в такой день! — проговорил решительно Митрич и опустил топор.
Четвертый разбойник, тот, который первым подал свой голос за убийство, теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством.
Решив «не марать в праздник об меня руки», бродяги вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили Серко дубиной, а сами бросились по сторонам врассыпную.
* * *Лошадь во всю прыть мчалась по дороге. Я, как пьяный, качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий ночной воздух. Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки, и я удивился, почему не наступает день. Который час? Я машинально сунул руку в карман и тут вспомнил, что мои часы отобраны «чертями»…
