Филлис Джеймс - Женщина со шрамом
Церемонией руководил совершивший брачный обряд викарий, рыжеволосый молодой человек, который, сняв облачение, был теперь в сорочке с жестким воротничком-стойкой (как и подобает духовному лицу), в серых брюках и пиджаке спортивного покроя. Он слегка погладил ладонью воздух, как бы утихомиривая гул голосов, и произнес небольшую речь. По-видимому, Роналд был церковным органистом, и в речи прозвучал довольно вымученный юмор по поводу необходимости задействовать все регистры, чтобы новобрачные жили в гармонии до конца своих дней; были и другие, более мелкие и безобидные шутки, которые теперь забылись. Самые храбрые из гостей встречали их смущенными смешками.
У стола образовалось некоторое столпотворение, так что Рода, с тарелкой в руке, отошла к окну, с благодарностью подумав о минутах покоя, когда явно проголодавшиеся гости не имели намерения ее осаждать. Она наблюдала за ними с удовольствием, чуть критически, с каким-то веселым скептицизмом: мужчины в своих лучших выходных костюмах, порой слишком обтянувших округлившиеся животы и раздавшиеся спины; женщины, явно не пожалевшие усилий, чтобы воспользоваться возможностью появиться в новых нарядах. Большинство из них, как и ее мать, надели цветастые летние платья и подходящие к ним по цвету жакеты, их соломенные шляпки пастельных тонов нелепо примостились на новых, только что сооруженных прическах. Эти женщины, подумала она, могли бы выглядеть точно так же и в тридцатые, и в сороковые годы прошлого века. Новое, нежеланное чувство — смесь жалости и гнева — вдруг охватило Роду, нарушив душевное равновесие. Она подумала: «Мне нет здесь места, я не чувствую себя с ними счастливой, да и они со мной тоже. Их неловкая вежливость не может замостить пропасть, лежащую между нами. Но ведь я родом отсюда, это мои родичи, мой народ, верхний слой рабочего класса, сливающийся со средним классом; это они — та аморфная, не пользующаяся вниманием общества группа людей, участвовавших во всех войнах, что вела их страна, платящих ей налоги, хранящих то, что осталось от ее традиций». Они дожили до этих дней и увидели, как унижается их незатейливый патриотизм, как презираются их моральные устои, как девальвируются их сбережения. Они никому не причиняют беспокойства. В те районы, где живут эти люди, никто не вкачивал миллионы фунтов общественных денег в надежде подкупом, уговорами или принуждением заставить их ступить на стезю гражданских добродетелей. Если они высказывают недовольство тем, что большие города от них отчуждаются, что их детям приходится учиться в переполненных школах, где девяносто процентов учеников не знают английского языка, им читают нотации о том, какой это страшный грех — расизм, и говорят им об этом люди, более обеспеченные, чем они, живущие в гораздо более благоприятных условиях. Не имея возможности защититься с помощью бухгалтеров, они становятся дойными коровами для ненасытного Департамента налогов и сборов. Не выросли в стране прибыльные предприятия социальных нужд и психологического анализа, чтобы проанализировать и искупить их неадекватное поведение, порождаемое бедностью и лишениями. Наверное, ей следовало бы написать о них, прежде чем наконец бросить журналистскую деятельность. Однако она понимала, что, поскольку впереди ее ждут более интересные и выгодные задания, она никогда о них не напишет. Этим людям не было места в ее планах на будущее, так же как им не было места в ее жизни.
Последним ее воспоминанием было то, как она стояла наедине с матерью в дамской комнате, глядя на два их профиля в длинном зеркале над вазой с искусственными цветами. Мать сказала:
— Ты понравилась Роналду. Я рада, что ты смогла приехать.
— Я сама рада. Он мне тоже понравился. Надеюсь, вы оба будете очень счастливы.
— Я в этом не сомневаюсь. Мыс ним знакомы уже четыре года. Его жена пела в церковном хоре. Прелестный голос — альт, это так необычно для женщины. Мы с Роном всегда хорошо ладили. Он такой добрый. — В голосе матери звучали довольные нотки. Взглянув на себя в зеркало критическим взором, она поправила шляпку.
— Да, он выглядит добрым, — сказала Рода.
— О да, он добрый. С ним спокойно. И я знаю — Рита хотела бы этого. Она более или менее даже намекнула мне об этом перед смертью. Рон никогда не умел жить один. И у нас с ним все будет нормально — я хочу сказать, в смысле денег. Он собирается продать свой дом и переехать ко мне, в наш бунгало. Это кажется вполне разумным теперь, когда ему исполнилось семьдесят. Так что твое постоянное распоряжение — про эти пятьсот фунтов, что мне пересылаются каждый месяц — ты сможешь сейчас отменить, Рода.
— Я бы оставила все как есть, если только Роналд не имеет ничего против.
— Да нет, не в этом дело. Немного лишних денег никогда не помешают. Я просто подумала, они тебе самой могут пригодиться.
Мать повернулась к ней и тронула ее левую щеку: прикосновение было таким легким, что Рода почувствовала лишь, как тихонько подрагивают пальцы, нежно касающиеся шрама. Она закрыла глаза, изо всех сил стараясь не вздрогнуть. Но не отшатнулась. А мать сказала:
— Он не был дурным человеком, Рода. Это все из-за пьянства. Ты не должна его винить. Это ведь болезнь, а на самом деле он тебя любил. Те деньги, что он тебе посылал, когда ты из дому уехала, — они нелегко ему доставались. Он на себя ничего не тратил.
А Рода подумала: «Только на выпивку», но не произнесла этих слов вслух. Она никогда не благодарила отца за те пять фунтов, никогда не говорила с ним после отъезда из дома.
Казалось, голос матери доносится до нее из глухой тишины:
— А помнишь те прогулки в парке?
Она помнила прогулки в пригородном парке — ей почему-то казалось, что это всегда бывало осенью: прямые, усыпанные гравием дорожки, прямоугольные или круглые цветочные клумбы, густо засаженные далиями не гармонирующих меж собой оттенков (эти цветы она всегда терпеть не могла); она идет рядом с отцом, оба молчат.
Мать сказала:
— Он был неплохой человек, когда не пил.
— Я не помню, чтобы он когда-нибудь не пил. — Произнесла ли она эти слова вслух или только подумала?
— Ему было не так-то просто работать на муниципалитет. Я понимаю — ему повезло, что он хоть такую работу получил, когда его выгнали из адвокатской фирмы, только все равно это было ниже его достоинства. Он ведь был очень умный, Рода, это от него ты свои мозги получила. Он по конкурсу выиграл плату за обучение в университете и вышел первым, с отличием.
— Ты хочешь сказать, он получил степень бакалавра с отличием первого класса?
— Кажется, он так и говорил. Во всяком случае, это доказывает, что он был умный. Поэтому он так гордился, когда ты прошла в классическую школу.[6]
— А я и не знала, что он университет окончил. Он мне никогда про это не говорил.
— А с чего бы он стал об этом рассказывать? Он думал, тебя это не интересует. Он был не из разговорчивых, много не говорил. Во всяком случае, о себе.
Никто из них не был разговорчив. Те взрывы агрессивности, тот бессильный гнев, тот стыд надломили их всех. Самое важное оставалось несказанным. И, глядя в глаза матери, Рода спрашивала себя — как сможет она теперь начать все сначала? Она думала: мать права. Отцу наверняка нелегко доставались те пять фунтов, что он из недели в неделю присылал дочери. Банкнота приходила с запиской всего в несколько слов, иногда написанных нетвердым почерком: «От отца, с любовью». Рода брала деньги, потому что нуждалась в них, и выбрасывала записку. С небрежной жестокостью подростка она считала, что отец недостоин предлагать ей свою любовь, дарить которую, как она всегда понимала, было гораздо труднее, чем деньги. Возможно, истина заключалась в том, что она сама была недостойна принять этот дар. Более тридцати лет Рода лелеяла свое презрение, негодование и — да — свою ненависть. Но та грязная эссекская речушка, та одинокая смерть навсегда избавили отца от ее власти над ним. Она причинила вред лишь самой себе, и это признание могло стать началом исцеления.
А мать сказала:
— Никогда не поздно найти человека, которого сможешь полюбить. Ты интересная женщина, Рода, тебе надо что-то сделать с этим шрамом.
Этих слов она не ожидала услышать. Никто не решался произнести эти слова с тех пор, как мисс Фаррелл осмелилась их выговорить. Рода запомнила совсем мало из того, что произошло потом, только собственный ответ, тихий, без какого-либо нажима: «Я от него избавлюсь».
Рода, видимо, время от времени задремывала. Но вот она, вздрогнув, очнулась, сразу четко осознав, что дождь совсем прошел. Бросив взгляд на приборную доску, она увидела, что уже без пяти пять. Она провела в машине почти три часа. Когда в неожиданно наступившей тишине она стала осторожно выбираться с площадки на дорогу, шум двигателя резко разорвал примолкший воздух. Одолеть остаток пути было легко. Повороты дороги оказывались именно там, где она их ожидала, а фары ее машины высвечивали на указателях ободряющие названия. Быстрее, чем Рода предполагала, она увидела название «Сток-Шеверелл» и свернула направо: оставалась последняя миля. Деревенская улица была безлюдна, в окнах за задернутыми шторами сиял свет, и только в угловом магазине с ярко освещенной, битком набитой витриной виделись признаки жизни. Но вот и табличка, которую она искала: «Шеверелл-Манор». Огромные, кованого железа ворота стояли открытыми: ее ждали. Рода проехала вперед по короткой аллее, полукругом расширявшейся в конце, и увидела перед собой дом.
