Джайлс Блант - Сорок имен скорби
Кардинал вынул из кармана школьный снимок Кэти, размноженные копии которого полицейские показывали на автобусных остановках и в отделениях «скорой помощи», в супермаркетах и на бензоколонках: «Вы не видели эту девочку?» Теперь убийца дал ответ: о да, он видел эту девочку, еще как. Кардинал положил фотографию на телевизор.
— Можно мне еще раз взглянуть на ее комнату?
Темноволосая голова качнулась, плечи вздрогнули. Еще одна капля упала на покрытый линолеумом пол. Прикончили мужа, а теперь и дочку. Говорят, у эскимосов существует сорок разных слов для обозначения снега. Насчет снега не знаю, подумалось Кардиналу, а вот сорок слов для обозначения скорби людям действительно нужны. Печаль. Горе. Тоска. Их слишком мало, их не хватит для этой матери, лишившейся единственного ребенка, оставшейся в пустом доме.
Кардинал прошел по короткому коридорчику в спальню. Дверь была открыта, желтый медвежонок одним оставшимся стеклянным глазом хмуро глядел на него с подоконника. Под потертыми лапами — плетеный коврик с изображением лошади. Дороти Пайн продавала такие коврики в магазин «Гудзонов залив» на Лейкшор-стрит. Магазин выручал сто двадцать долларов за каждый, но вряд ли Дороти Пайн много перепадало из этих денег. С улицы доносился звук вгрызающейся в дерево бензопилы. Где-то каркала ворона.
Под подоконником стояла детская скамеечка, она же — сундучок для игрушек. Кардинал открыл его ногой и увидел, что внутри до сих пор лежат книжки Кэти. «Черная красавица», «Нэнси-Росинка», сказки, которые любила его собственная дочь, когда была маленькой. Почему мы думаем, что они от нас так уж отличаются? Он отворил комод. Носки, нижнее белье, все аккуратно сложено.
Там же хранилась изящная шкатулочка, прозвеневшая мелодию, когда он поднял крышку. В ней обнаружились разные колечки, сережки, два браслета — один кожаный, другой вышитый бисером. На Кэти был браслет с брелоками в тот день, когда она исчезла, вспомнил Кардинал. В зеркало комода вставлен набор из четырех фотографий, сделанных в автомате: Кэти со своей лучшей подружкой строят жуткие рожи.
Кардинал пожалел, что оставил Делорм в отделе охотиться за экспертами. Она могла бы увидеть в комнате Кэти то, на что он не обратит внимания, что-нибудь такое, что замечают только женщины.
Несколько пар обуви собирали пыль под шкафом, в том числе кожаные босоножки, похоже, что это модель «Мэри-Джейн»? Кардинал купил такие же Келли, когда той было семь или восемь. Туфли же Кэти Пайн достались ей, видимо, через Армию спасения: на подметке еще виднелась цена, выведенная мелом. Много в них не пройдешь; зато свои найковские кроссовки Кэти в день исчезновения положила в рюкзачок и взяла с собой в школу.
К внутренней стороне дверцы шкафа была прикреплена кнопками фотография школьного ансамбля. Кардинал не помнил, чтобы Кэти в нем участвовала. Математика — вот к чему у нее был талант. Она представляла Алгонкин-Бей на математической олимпиаде провинции и заняла второе место. В доказательство на стене висел вымпел.
Он позвал Дороти Пайн. Она почти тотчас же появилась, с красными глазами, комкая смятую гигиеническую салфетку.
— Миссис Пайн, это не Кэти вот здесь, на снимке, в переднем ряду? Девочка с темными волосами?
— Это Сью Кушье. Кэти иногда баловалась с моим аккордеоном, но ни в каком ансамбле не играла. Они были лучшие подруги, она и Сью.
— Теперь припоминаю. Я с ней беседовал в школе. Рассказывала, что они с ней занимались главным образом тем, что смотрели канал «Больше музыки». Записывали любимые песни на видео.
— Сью неплохо поет. Кэти хотела быть как она.
— Кэти не занималась музыкой? Не брала уроки?
— Нет. Но хотела быть у них в ансамбле, это уж точно.
Они смотрели на фото — отражение былых надежд. На картину будущего, которое теперь уже никогда не станет реальностью.
7
После резервации Кардинал свернул налево и двинулся на север, к больнице Онтарио. Достижения фармацевтики наряду с сокращением правительственного финансирования опустошили целые флигели отделения психиатрии. Морг служил одновременно коронерской лабораторией. Но Кардинал приехал не к Барнхаусу.
— Сегодня ей намного лучше, — сказала палатная сестра. — Она стала спать по ночам, принимает лекарства, так что, видимо, со временем состояние ее стабилизируется. Но это, конечно, только мое мнение. Доктор Синглтон на обходе, вернется через час, если вы хотели с ним поговорить.
— Нет, не беспокойтесь. Где она?
— На зимней веранде. Через двойные двери, а потом…
— Спасибо. Я знаю, где это.
Кардинал думал, что она по-прежнему утопает в слишком большом для нее махровом халате, однако сейчас Кэтрин Кардинал была в джинсах и красном свитере, которые он сам для нее укладывал. Подперев рукой подбородок, она сгорбилась в кресле у окна, созерцая снежный пейзаж и далекую березовую рощицу.
— Привет, любимая. Я был в резервации. Вот решил на обратном пути заскочить.
Она даже не взглянула на него. Во время обострения визуальный контакт был для нее мучителен.
— Вряд ли ты приехал меня отсюда забрать.
— Пока еще нет, детка. Мы должны это обсудить с врачом.
Подойдя ближе, он увидел, что губы у нее подкрашены неровно и один глаз подведен сильнее, чем другой. Кэтрин Кардинал, когда чувствовала себя хорошо, была милой, прелестной женщиной: соломенные волосы, большие ласковые глаза и совершенно беззвучное хихиканье, на которое Кардинал так любил ее подбивать. Слишком редко я делаю так, чтобы она засмеялась, частенько думал он. Я должен бы доставлять ей больше радости. Но когда у нее началось нынешнее ухудшение, он занимался расследованием краж и сам почти все время пребывал в скверном расположении духа. Тоже мне, помощничек.
— Ты неплохо выглядишь, Кэтрин. Думаю, долго ты тут не пробудешь.
Ее правая рука безостановочно двигалась, выводя указательным пальцем новые и новые кружочки на ручке кресла.
— Я знаю, я — ведьма, со мной тяжело жить. Я бы давно себя убила, но… — Она осеклась, не отрывая взгляда от окна. — Но это ведь не значит, что у меня безумные идеи. Я не из тех, кто… Вот дерьмо. Сбилась с мысли.
Бранное слово и упорные, маниакальные движения руки по кругу были плохим признаком. В нормальном состоянии Кэтрин так не выражалась.
— Какая мерзость, — с горечью произнесла она. — Даже фразу закончить не могу.
В этом были виноваты лекарства, которые дробили ее мысли на мелкие кусочки. Видимо, потому-то они и считались эффективным средством — прерывали цепочки ассоциаций, бредовых идей. Правда, Кардинал все равно чувствовал горячую струю гнева, бурлившую в душе жены, сметавшую все на своем пути, как поток в половодье. Теперь она рисовала безостановочные круги уже обеими руками.
— У Келли все хорошо, — жизнерадостно сообщил он. — Судя по голосу, она просто влюбилась в свою преподавательницу рисования. Та в восторге, что девочка приехала.
Кэтрин посмотрела в пол, медленно покачала головой. Нет уж, спасибо, не надо мне никаких хороших новостей.
— Скоро тебе станет лучше, — мягко сказал Кардинал. — Мне просто вдруг захотелось тебя повидать, так, ни с того ни с сего. Думал, может, поболтаем. Я не хотел тебя расстраивать.
Он увидел, что Кэтрин на глазах мрачнеет. Голова поникла, одной рукой она, как козырьком, прикрыла глаза.
— Послушай, Кэт, детка. Ты поправишься. Я знаю, сейчас тебе кажется, что это невозможно, что никогда больше ничего не наладится, но мы же раньше с этим справлялись, справимся и теперь.
Многие думают, что депрессия — это просто ощущение грусти, и в легких случаях, наверное, так оно и есть. Но разве можно сравнить, скажем, расставание, вызывающее слезы, или чувство утраты и эти мощные, опустошающие приступы тоски, которые мучают Кэтрин.
— Как будто в меня что-то вселилось, — рассказывала она ему. — Это как черные клубы какого-то газа, которые в тебя проникают. Это уничтожает всякую надежду. Убивает всякую радость.
«Убивает всякую радость». Эти ее слова он никогда не забудет.
— Не надо так, — уговаривал он теперь. — Кэтрин… Ну пожалуйста, милая. Успокойся.
Он положил ей руку на колено и не дождался ни малейшего отклика. Он знал, что в сумятице мыслей у нее сейчас сильнее всего — отвращение к себе самой. Она признавалась ему:
— Вдруг оказывается, что я не могу дышать. Из комнаты выкачали весь воздух, и меня давит, давит. А хуже всего — сознавать, на какую ничтожную жизнь обречена. Я же к тебе прикована, как камень. И тяну тебя на дно, все глубже и глубже. Ты должен меня ненавидеть. Я сама себя ненавижу.
Но сейчас она ничего не говорила, просто оставалась неподвижной, с мучительно наклоненной вперед головой.
Три месяца назад Кэтрин была веселой и приветливой, и это было ее нормальное состояние. Но постепенно, как это часто бывало зимой, жизнерадостность сменилась манией. Она стала заговаривать о переезде в Оттаву, и это у нее стало единственной темой. Внезапно ей срочно понадобилось встретиться с премьер-министром, она должна была сделать важное заявление в парламенте, объяснить политикам, что надо сделать, чтобы спасти страну, спасти Квебек. Ничто не могло отвлечь ее от сумасбродных мыслей. Начиналось это с утра, во время завтрака, и прекращалось лишь ночью, когда она засыпала. Кардинал думал, что так он и сам спятит. Затем идеи Кэтрин обрели межпланетный масштаб. Она стала толковать о НАСА, о безотлагательных исследованиях, о колонизации космоса. Три ночи подряд она не спала, безостановочно делая записи в дневнике. Потом пришел телефонный счет на триста долларов за переговоры с Оттавой и Хьюстоном [3].
