Екатерина Лесина - Кольцо князя-оборотня
– Черт!
Проклятая несушка замерла аккурат перед самым лицом Луковского, в круглых птичьих глазах плескался живой ужас, красный гребешок подрагивал, дрожали и грязные перья на тощей шее птицы.
– Пшла вон!
Федор поднялся, чувствуя себя последним дураком, а курица, вытянувшись в одну худую белую линию, истошно заорала. Этот ее крик окончательно вывел Федора из равновесия. Тварь издевается над ним, тварь… Додумать он не успел, сзади грохнул выстрел, и несчастная птица взорвалась красно-белым шаром. К горлу подступила тошнота. Белые перья, кровь и черная, словно уголь, словно вороново крыло, словно волосы Элге, земля.
– К беде! – Алексей спешился. – Плохая примета, когда курица петухом кричит.
– Что?
– Примета, говорю, плохая. Беду кличет, в какую сторону заорет, в ту и беда явится. – В руке дикаря дымился револьвер. – А еще говорят, будто они на ведьму указывают. Или ведьмака.
Федор с отвращением посмотрел на птичье тельце. Какие ведьмы, какие ведьмаки, он по горло уже сыт местными сказками, и Алексей хорош, вместо того чтобы Нерона поймать, по курам стреляет. Варвар потер тонкий шрам над левой бровью и, вздохнув, поинтересовался:
– Не ушиблись?
– Нет. Не подскажете, где здесь можно умыться?
Луковский уже смирился с тем, что костюм безвозвратно испорчен, но вонючая корка земли на руках раздражала неимоверно. Надолго ему запомнится эта поездка. Умываться пришлось ледяной водой, чуть мутноватой и странно пахнущей, пить такую Федор не осмелился бы, а вот для мытья вполне сгодилась. Местный староста отнесся к появлению нового хозяина совершенно равнодушно, а его жена, дородная и некрасивая женщина, отрядила мальчишек ловить Нерона.
– Волки не беспокоили? – поинтересовался Алексей у старосты. Тот лишь вздохнул. Видать, к волчьим набегам здесь успели привыкнуть и переживали их точно так же, как издревле переживали недород, ранние заморозки или засуху.
– Что на этот раз?
В отличие от Федора, которому все было внове, варвар в деревне чувствовал себя точно рыба в воде. Вроде и повода для гордости особого не имеется – хозяйством пристало заниматься управляющему, а человеку происхождения благородного надлежит лишь контролировать этого управляющего, чтобы вконец не проворовался – а все одно злость разбирает.
Староста Алексеев вопрос обдумывал долго, пережевывал, точно табак, и эта его неспешность окончательно выбивала из равновесия.
– У Маланьи-вдовы, – наконец соизволил ответить мужик, – кобеля порвали. Хороший был кобель, справный, брехливый токмо. А у Афанасия корову зарезали, он в дом загонять не стал, и без коровы-то развернуться негде, в хлеву же крыша совсем худая. Я ему говорил, так не послушал же, а теперь плачется…
Староста покосился на Федора, по всему было видно, что мужик ждал от нового хозяина каких-то действий, а Луковский совершенно не представлял, как ему надлежало действовать. Подумаешь, корова, ну, сожрали, и Господь с ней, не человек же.
– Пусть Афанасий завтра подойдет, я Митрофану скажу, чтоб денег дал. Только предупреди, если и новую не убережет, то придется ему деньги возвращать. Понятно?
Каждое слово Алексея староста встречал важным кивком, лохматая борода, цвета сухого болотного мха, подрагивала в такт.
Когда наконец мальчишки привели Нерона, голова Федора уже трещала от разнообразных сведений, начиная со строительства мельницы и заканчивая распашкой каких-то дальних лугов. Больше всего Луковского донимала непонятная и неприятная осведомленность Алексея в местных делах и собственная, его, Федора, беспомощность. А еще староста почтительно величал варвара князем, и преданно заглядывал в глаза, точно собака, признавшая хозяина единожды и на всю свою недолгую собачью жизнь.
Плевать на старосту. Плевать на всю эту деревню вместе с ее домами, заборами, безумными курами, которые безо всякого повода бросаются под копыта коню. Федор придирчиво осмотрел Нерона, мальчишки говорливой стайкой замерли в отдалении, видать, мучило любопытство, хотелось поглядеть, как барин с конем управляться станет.
– Домой? – Алексей цыкнул на мальчишек, и те с раздражающе-радостным визгом прыснули в стороны.
– Княже, – староста вышел к воротам и, поклонившись до земли, совсем тихо, Луковский едва расслышал сказанное, добавил: – Вы уж накажите, чтоб больше не ходила. Боятся ее люди, как бы беды не случилось.
– Вот ты и следи, чтобы не случилось! – рявкнул Алексей. – Для того старостой поставлен!
* * *Назад возвращались по дороге, вышло и в самом деле дольше, но не в пример удобнее. Кони резво неслись вперед, а Федор обдумывал, как объяснить дамам – ежели его кто увидит – свой непрезентабельный вид. Ну не рассказывать же, в самом-то деле, о глупой курице и позорном падении из седла. Алексей всю обратную дорогу мрачно молчал, а вопрос Луковского о последней просьбе старосты просто проигнорировал.
В дневном свете дом походил на крепость, сошедшую со страниц одного из рыцарских романов, столь любимых неяснейшей Елизаветой Петровной. Блекло-серые стены, плоть от плоти болот, грелись на вялом осеннем солнце, грубый камень создавал иллюзию надежности, убивая саму мысль о комфорте. Сплошные строгие линии и никаких излишеств: ни изящных колонн в греческом стиле, ни радующей взор лепнины, ни балюстрады или витражей, ни даже статуй в саду. Впрочем, сада тоже не имелось. Федор уже решил, что всенепременно приведет дом да и все поместье в порядок. И сад разбить прикажет, и оранжерею выстроить, и цветные стекла из Петербурга выпишет.
– Уже на свой лад перестраиваете? – поинтересовался Алексей, былая мрачность схлынула, дикарь вновь улыбался. – Чтоб как в столице, красиво, изящно, со вкусом…
– Полагаете, не стоит?
– Отчего ж, стоит, если у вас лишние деньги имеются. Тетушка покойная, пусть земля ей будет пухом, надеялась на крепкую мужскую руку и состояние. Только, видно, нету больше состояния? – В рыжих, точно лисий мех, глазах Алексея плескалось веселье.
– С чего вы решили?
– Полагаю, – дикарь зевнул, – лишь полное банкротство способно заставить человека, привыкшего к комфорту, променять бурную столичную жизнь на тихое прозябание в нашей глуши.
– А вы проницательны… князь… – Федор специально использовал старый титул, чтобы хоть как-то задеть соперника.
– Бог с вами, Федор Андреевич, какой из меня князь, негоже вам, человеку образованному и жизнь повидавшему, повторять вслед за чернью всякие глупости. Так и в оборотня поверить недолго.
– А я уж было подумал… – Федор решил, что непременно выяснит все про эти самые «глупости», раз уж Алексей не желает отвечать прямо. Пусть дикарь смеется, пусть издевается, но хозяин-то здесь не он, поместье принадлежит графу, и деревни тоже, вместе с крестьянами и всеми их нехитрыми крестьянскими проблемами. А князь… был князь, и не стало, закончилась его вольница.
Вернувшись в дом, Федор с удовольствием констатировал – багаж привезли и даже частично разобрали. Бог с ней, с перестройкой дома, а вот дополнительных слуг нанять надобно.
Элге возникла словно из ниоткуда. Луковский готов был поклясться – в дверь она не входила, но вот же, стоит посреди комнаты, оглядывается с любопытством, а хозяина точно и не видит. Она некрасива, но отчего ж так сложно отвести взгляд от этого лица? Черные брови вразлет, черные глаза, точно глубокое ночное небо, высокие скулы и крупные, резко очерченные губы. Женщина-птица. Как сказал Алексей? Вольная? Не вольная, дикая она, недоверчивая, слово поперек скажи – и улетит, упорхнет, не обернувшись.
Но что она делает здесь? В его комнате? В комнате мужчины? Это ведь неприлично, а если узнает кто?
– Как съездили? – Голос у нее оказался мягким. Как есть птица. Сирена, завлекающая путников чарующим пением своим.
– Спасибо, хорошо.
Она задумчиво погладила черную косу, а Федор все смотрел и смотрел. На что? На руки, худые, с тонкими «музыкальными» пальцами, на выпирающие ключицы и длинную шею, на платье. Бедное, без кружева и вышивки. Правильно, она же воспитанница, значит, и одевают хуже, чем Ядвигу.
– Князь злой приехал. – Дерзкий взгляд молодого графа девицу не смутил, она словно и не видела ни взгляда, ни самого Федора, сама с собою беседовала. – Недоволен чем-то.
– Волки корову загрызли.
– Корову? Это плохо. Корова – кормилица, она молоком поит, без нее не выжить. – Элге подошла к окну. – Сегодня я никуда не ходила. Они считают, что я виновата.
