Вильям Козлов - Ради безопасности страны
Зоя Константиновна разволновалась, попросила у Серебрякова разрешения закурить, нервно чиркнула спичкой.
— Мне бы только не хотелось, чтобы вы думали, будто это я от злости, от раздражения теперь так говорю. Нет, я и раньше ему это не раз говорила. Только он слушать не хотел.
— Ну а все-таки, что за отношения были у вашего мужа с Грюнбергом?
— Да обычные вроде бы отношения. Ну какие могут быть отношения у двух людей, которые время от времени встречаются в компаниях, на вечеринках?.. Правда...
Она замолчала, словно бы раздумывая — говорить дальше или нет. Серебряков терпеливо ждал.
— Правда... Знаете, теперь, когда я, как говорится, обратным зрением всматриваюсь во все, что происходило, я вижу, мне кажется, нечто такое, чему раньше не придавала значения. Вот, например, эпизод один. Тогда я и всерьез-то его не восприняла, а сейчас... Одним словом, было это тоже на вечеринке... на вечеринке по случаю очередного то ли приезда, то ли отъезда Рихарда. Антоневич в тот вечер был не в настроении: какой-то конфликт у него вышел с начальством. Он жаловался на необъективность, на непробиваемость и тупость начальства, на «плебейство», как он выражался, своих сослуживцев, потом изображал в лицах свой разговор с каким-то там начальником, причем, надо сказать, делал он это довольно остроумно, ядовито. Грюнберг хохотал, уверял, что в Антоневиче пропадают задатки актера. В конце концов и Антоневич тоже развеселился. Не помню уж дословно, как развивался дальше их разговор. Да и разговор-то вроде шуточный был. Только, помню, Рихард сказал: «Хотите, я вам предложу верный способ отмщения вашему начальству? Поверьте, я достаточно хорошо изучил психологию ваших соотечественников и берусь утверждать, что для русского начальника средней руки еще со времен «Ревизора» не было большего страха, чем страх перед тем, что его «пропечатают». А если не просто пропечатают, а пропечатают «в заграницах» — так это чистый кошмар, погибель. После этого хоть руки на себя накладывай. Понимаете, куда я клоню? Представляете, какую грандиозную свинью вы всем им можете подложить, а?» Ну, шутка и шутка — так я и восприняла тогда все, что говорил Грюнберг, Но теперь я думаю: только ли шутка скрывалась за этими словами? И не слишком ли серьезно отнесся к этому совету Антоневич? Я ведь не знаю, о чем они потом еще разговаривали с Рихардом. Но мне кажется, что именно после этого разговора Антоневич вдруг начал увлекаться сочинительством. Или это мое воображение? Излишняя подозрительность?
Она вопросительно взглянула на Серебрякова.
— Нет, нет, продолжайте, все это очень существенно, — сказал он.
— Или вот еще аналогичный случай. Как-то Антоневич заговорил с Грюнбергом о западных радиопередачах на Советский Союз, ну о тех, что ведутся на русском языке. Он был ими недоволен, ругал их, называл примитивными, говорил, что они сплошь и рядом делаются без учета психологии конкретных слушателей. И Грюнберг соглашался с ним, поддакивал, даже анекдот, помню, рассказал о ком-то из тамошних редакторов. А потом сказал что-то в том роде, что у Антоневича, мол, очень интересные соображения и если бы он не поленился изложить их на бумаге, их бы, по его мнению, сумели оценить по достоинству. «Честное слово, вы бы устроили славный сквознячок там, в редакторских кабинетах», — добавил он. Эту фразу я запомнила дословно. Вообще, теперь я вижу, он все время подогревал честолюбие Антоневича. И Антоневич, по-моему, вовсю клевал на это. Во всяком случае, одно время он был в полном восторге от Грюнберга. Если, конечно, слово «восторг» вообще применимо к моему мужу...
«Что ж... — думал Серебряков, слушая Зою Константиновну, — пожалуй, эта женщина очень точно ухватила главное. Да, скорее всего, Антоневич не лгал, когда говорил, что Грюнберг ни о чем не просил его, ни на чем не настаивал, не делал ему никаких предложений. Верно. Все делалось гораздо тоньше. Он только намекал, шутил, посмеивался, похваливал Антоневича. Вроде бы незаметно, невзначай, между прочим, к слову. Однако все, что он говорил, откладывалось в памяти, в душе, в мозгу Антоневича, чтобы, всплыв затем, обернуться как бы собственными уже мыслями, собственными идеями и намерениями...»
Зоя Константиновна уже подписала протокол допроса, подписала, почти не читая, явно думая о чем-то другом, и пропуск ее уже был отмечен Серебряковым, но она отчего-то все медлила, словно бы ожидая от Серебрякова новых вопросов.
— Вы хотите сказать еще что-то? — спросил Серебряков.
— Нет, нет. — Она сразу вдруг заторопилась. — Нет.
Серебряков вышел вслед за ней в коридор, проводил до выхода, нарочито долго возился с замочным шифром. Однако Зоя Константиновна молчала. Казалось, она пыталась что-то преодолеть в себе и не могла.
Уже вернувшись в кабинет, заново перебирая в уме весь ход допроса, Серебряков старался понять: что упустил он? Какой необходимый вопрос не сумел задать вовремя?.. Нет, вроде бы все шло как надо. И то, что рассказала сегодня Зоя Константиновна, было крайне важно. Теперь Серебрякову стала абсолютно ясна роль Грюнберга во всей этой истории. Вот оно — то самое звено, которого недоставало. Причем весьма существенное.
16
— Ну как, больше из дома не бегаете? — спросил Серебряков, весело оглядывая, сидящего перед ним Костина. — Не прячетесь? Жену не пугаете?
— Да нет... — смущенно проговорил Костин, глядя не на Серебрякова, а на повестку, которою сжимал в руке.
— Ну и ладно, — сказал Серебряков. — Тогда попробуйте ответить мне на один серьезный вопрос. Вот вы хорошо знаете Антоневича, знакомы с ним много лет, что называется, со школьной скамьи. А скажите, как бы вы могли охарактеризовать политические взгляды Антоневича?
— Политические? — Нотки искреннего изумления — те самые, которые уже приходилось слышать Серебрякову, когда он задавал подобный вопрос сослуживцам Антоневича, прозвучали в голосе Костина.
— Да, да, политические. Чему вы так удивляетесь? — отозвался Серебряков. — Должны же быть у него политические взгляды, не так ли?
— Не знаю... — с некоторой растерянностью произнес Костин. — Я как-то над этим не задумывался...
— Но вы же все-таки его товарищем были! Причем единственным, кажется, товарищем! Неужели вы ничего не замечали, не чувствовали?
Костин по-мальчишески потупился.
— Ну, бывало, конечно... замечал... ну, что там по Би-би-си или по «Голосу Америки» скажут, он всегда первым в курсе дела оказывался... но мы с Лидой, честно говоря, как-то не придавали этому значения. Взрослый же он человек — что нам его воспитывать...
— Хорошо. Я поставлю вопрос прямее, — сказал Серебряков. — Приходилось ли вам слышать от Антоневича высказывания, которые свидетельствовали бы о его антисоветских убеждениях?
— Ну что вы! — воскликнул Костин. — Кто бы ему позволил! Да у него, по-моему, и убеждений не было.
— Как? Вообще? Никаких?
— Ну, не то чтобы никаких... — замялся Костин. — Твердых убеждений, я хотел сказать...
— Вот это, пожалуй, уже ближе к истине, — согласился Серебряков, а про себя подумал: «Твердых убеждений не было, зато обиды были... Недовольство было... Ущемленное честолюбие тоже... Все это разрасталось, накладывалось, наслаивалось одно на другое. Близкие же Антоневичу люди словно бы и не замечали этого. Зато нашелся человек, который заметил. И даже очень заметил. Не без выгоды для себя».
Костин молчал, теребя повестку.
— Впрочем, оставим эту тему, — сказал Серебряков. — Здесь, кажется, все ясно. Перейдем от теории к практике. — Он выдвинул ящик стола и достал оттуда бланк рецепта. — Этот рецепт был обнаружен при обыске у Антоневича. Скажите, он выписан вами?
— Да. Мной.
— А не можете ли вы припомнить, когда и при каких обстоятельствах вы выписали этот рецепт?
— Ну как же! Это я хорошо помню. В тот вечер Антоневич пришел к нам очень поздно. У него с собой был портфель с какими-то рукописями, который он попросил разрешения оставить у нас. Он был очень взволнован, взбудоражен и попросил меня выписать ему снотворное. Я выписал рецепт на димедрол.
— Ясно. На рецепте стоит дата — семнадцатое декабря. Эта дата соответствует действительности?
— Да, конечно. В делах, касающихся медицины, я всегда соблюдаю строгую пунктуальность.
«Семнадцатое декабря», — повторил про себя Серебряков. Итак, еще одна улика, еще одна неувязка в показаниях Антоневича. Вчера в ответ на свой запрос Серебряков получил официальную справку, из которой явствовало, что Бернштейн Игорь Львович покинул пределы Советского Союза 11 декабря. Антоневич же во время допросов настаивал на том, что получил рукопись от Бернштейна и отнес ее Костину в один и тот же день. Кроме того, он утверждал, что все это происходило в субботу. Однако не составляло особого труда установить, что 17 декабря в минувшем году приходилось на четверг. Антоневича подводили частности. Говоря неправду, он не мог учесть всех мелочей, всех подробностей и рано или поздно должен был в них запутаться. На этом Серебряков и строил свой расчет. Теперь версия Антоневича расползалась, рушилась.
