Николай Стародымов - Тринадцатый сын Сатаны
Бросил тогда ветеран все, поджег напоследок свой домишко с нажитым за всю свою кочевую жизнь нехитрым скарбом, в том числе и сберкнижку с тремя без малого тысячами рублей, обесцененных бессовестными горе-реформаторами, да и приехал в город, где некогда воспитывался в детдоме. Попросился на работу. Хоть какую-нибудь.
— Здесь у вас нет благополучных детей, — доказывал он начальству. — А у меня вообще никого нет. Потому мы с ними так нужны друг другу. Да, нету у меня педагогического образования, так ведь и запросы у меня самые простые. Мне много не надо — только комнатку где-нибудь…
Начальство потенциал отставного офицера оценило. Его, хоть и не имел он надлежащего образования, назначили сразу заведующим.
Поначалу все шло нормально. Порядок он навел строгий, сам ничего не тянул и другим не позволял. Справедлив был, грубостей и рукоприкладства не допускал. Уважали его, за глаза «Макаром» прозвали — производное от «Макаренко»… Кого-то из администрации, из старых педагогов и воспитателей уволил, кого-то, невзирая на отсутствие все того же образования, взял… Короче, работал мужик. С боем, с руганью, с кулаком по столу, с лаской, с матом, с лестью, с обещанием обратиться в прокуратуру или во фракцию «Женщины России» — но выбивал для подопечных какой-никакой минимум средств.
А потом…
Как-то собрал он ребят старших классов. И, неловко пряча от них глаза, сказал, что, мол, денег не хватает, инфляция все съедает, продуктов недостает, стройматериалов для ремонта нет…
И попросил:
— Ребята, никого не заставляю, не имею права заставлять… Даже просить вас о таком не имею права. А прошу…
Нужно было для блага детдома поработать на разгрузке вагонов. Поработали, никто не отказался — знали, что все заработанное пойдет на них же… Потом еще раз. Потом организовали крохотную мастерскую, на которой девчонки, тоже старших классов, что-то не то не шили, не то обмётывали… Они же, девчонки, ходили по объявлениям в город — за детьми смотреть или уборку кому-нибудь из преуспевших дома сделать… Потом мальчишки организовали крохотную моечную станцию, где можно было недорого помыть машину. Пока одни драили автомобиль, другие водителю чайку-кофейку поднесут, бутерброд организуют…
Эта-та мойка и оказалась для них роковой. Хотя… Хотя кто его знает, что для кого и в самом деле становится роковым? Не было бы мойки, было б что-нибудь другое… Но это так, к слову.
Как-то в кабинет заведующего вдруг ворвался один из воспитанников.
— Там на наших крутые наезжают! — заорал он. — Деньги требуют.
Заведующий бросился вон. Выбежал на крыльцо и увидел весьма красноречивую картину: на моечной площадке стояла какая-то крутая иномарка, откуда, небрежно выставив на мокрый асфальт ногу в сапожке с клепками, что-то говорил молодой парень в кожаной куртке; рядом примостился могучий джип, возле которого скучала пара «качков»; ну а детдомовские ребята стояли плотной группкой, понурившись.
И отставной офицер не выдержал, сорвался.
Он вбежал в дом и через минуту вернулся назад, держа в руках охотничью ижевскую двустволку-«вертикалку». Взвел курок и бабахнул в воздух. Треск выстрела гулко отозвался затихающим эхом. С ближайшего дерева с гамом поднялась в небо стайка птиц.
Под удивленными взорами «наехавших» крутых и своих воспитанников заведующий подчеркнуто спокойно переломил ствол, выдернул и отшвырнул в траву гильзу, вогнал в дуло новый патрон.
Направился к сгрудившимся возле машин людям. Взрослым и детям. Врагам и подопечным.
— Я не для того своих пацанов от учебы и от детства отрываю, чтобы они заработанное своими руками вам отдавали, — твердо сказал он, опытно, наизготовку, но стволом поверх голов, держа ружье. — И ни с кем они делиться не будут. Вам все ясно?
К его удивлению, старший из подъехавших, сидевший в иномарке, на его тираду отозвался вполне спокойно и даже миролюбиво.
— Да ты что, папаша, не позавтракал сегодня, что смоляешь тут? — усмехнулся он. — Мусора еще понаедут, а у тебя несанкционированное применение оружия в период запрета на охоту… Мы же тихо-мирно поговорить хотим… Так это ты тут за главного?
Рассудительный тон и особенно усмешка сбивали с выбранного заведующим непримиримого тона.
— Я.
— Ясно. Ну так значит разговор у нас к тебе, — кожаный уже не усмехался, говорил жестче, но по-прежнему подчеркнуто рассудительно и спокойно. — Дело в следующем, папаша… Когда ты что-то делаешь, ты обязан платить налоги. Ты на это не ропщешь, потому что не нами это придумано, не нами это положение и изменять. Налоги эти идут на содержание государственного аппарата, на армию и милицию. Такова жизнь… Ты налогов не платишь, более того, у тебя здесь процветает явная эксплуатация детского труда. Да и ружьишко у тебя заряженное под рукой… Это ведь подсудное дело, папаша, и у тебя из-за этого могут быть серьезные неприятности с законом. Ну а если ты со своими мальцами пойдете под нашу «крышу», проблем у тебя не будет ни с чем, ни с кем и ни в чем. Так что просто считай, что платишь налоги и соглашайся.
Какой из военного человека, к тому же старой закваски, специалист по словесной эквилибристике?
— А если нет? — в лоб спросил он.
— Тогда у тебя будут проблемы, — откровенно улыбнулся крутой.
Поймав его улыбку, мордовороты у джипа дружно заржали. Да, они проблемы организуют запросто…
— Поглядим, — сурово ответил заведующий.
— Да пойми же ты, папаша, что и тебе от этого прямая выгода, — еще раз попытался наладить контакт вымогатель. — Тебя после этого никто трогать не будет. Понимаешь? Никто! В том числе и налоговая инспекция. Одно условие только… Вернее, два: повысить плату за обслуживание, а то вы мне конкуренцию сбиваете… А впрочем, ладно, папаша, за голодных детишек — прощаю, — вдруг невесть почему он вздумал сыграть в благородство, увидев, как дружно сгрудились вокруг старика воспитанники. — И в самом деле, только одно условие: вы мне будете платить. — Он не выдержал свой благожелательный тон и повторил с подчеркнутой угрозой, слегка пристукнув кулаком о свою раскрытую ладонь: — Будете платить!
— Не будем!
И тут как-то вдруг, очень быстро и мягко, почти незаметно оказалось, что две дырочки стволов глядят точно в лоб старшему.
— Послушай, парень, теперь меня! — отставник говорил не менее твердо и решительно. — Через мои руки в армии прошло много ребят. Хороших и плохих; разных. Не знаю, как у кого из них потом сложилось. Но то, что сейчас вы диктуете условия жизни, в этом и я тоже виноват. Значит, плохо мы вас воспитывали… Ну да хрен с ним!.. А тебе я так скажу. Не для того я всю жизнь по гарнизонам прокочевал, не для того сюда приехал, не для того ребят этих под себя взял, чтобы ты им преподносил такие уроки. Понял? Учить жизни их буду я. Может быть, тогда они будут лучше тебя…
Старший медленно, чтобы не спровоцировать выстрел, вылез из машины. Встал возле нее. Бледный, с испариной на лбу, но внешне спокойный. Даже улыбку попытался изобразить, хотя и получилось у него это не слишком искренне.
— Что ж, папаша, твое дело. Учи, — разрешил он. — Только запомни несколько слов еще… Да опусти ты свою пукалку, право же, чего ты меня пугаешь? Ты же не сможешь в меня выстрелить… В этом, кстати, наша с тобой разница: я в такой ситуации могу выстрелить, а ты нет… Ты можешь обзывать меня сколько хочешь и как хочешь, но главное заключается в том, что ваше поколение уходит, а на ваших костях вырастаем мы. Вы для нас питательный перегной, на котором мы вполне прекрасно себя ощущаем. И вы не хотите признать, что мы стали такими только благодаря вам. Вы голосовали на партийных собраниях за всенародный одобрямс, а потом дома говорили совсем другое. Вот мы и выросли такие. Да, на наших костях, из того перегноя, в который мы превратимся, вырастут другие люди, которые тоже не будут похожими на нас. Одна только существенная разница: мы не зовем всех к всеобщему равенству и братству, к коммунизму и к другой такой же ерунде. Мы говорим: прав тот, кто сильнее. А я сильнее, чем ты, папаша. Поэтому победа непременно будет за нами. Сегодня я уеду. Не потому, что я проиграл, вовсе нет. А потому что я не хочу применять к тебе насилия. И причина банальна: я не хочу, чтобы в памяти этих своих салажат ты остался великомучеником — у нас таких всегда любили. Ну а так я уеду и ты останешься в их памяти слабым, беспомощным, хотя и гордым донкихотом. И ты всю оставшуюся жизнь так и будешь воевать с ветряными мельницами, а они, твои пацаны, будут тебя жалеть и потихоньку прикарманивать заработанные здесь деньги. Потому что свой личный карман всегда роднее общественного, а свой желудок хочет кушать сильнее, чем миллиард чужих желудков. А потому они все когда-нибудь обязательно придут ко мне, когда тебя выкинут отсюда на помойку, а на твое место назначат более сговорчивого человека, которому я пообещаю четвертую или десятую часть выручки, которую стану получить с твоих ребят… Так будет папаша, хочешь ты этого или нет, и будет очень скоро… Ну ладно, хватит политзанятий! Так и быть, из уважения к твоим сединам, я сейчас просто уезжаю. И копейки, вернее, даже рубля с тебя не возьму. А вернусь только когда узнаю, что тебя отсюда уже вытурили. Ну как, ты ведь оценил мое благородство?
