Андрей Троицкий - ФАЛЬШАК
– Вот уж не думала, – передразнил Архипов. – Конечно, не думала, иначе лучше бы заботилась о своей безопасности.
– Не понимаю… Но в газетах писали…
– Да, знаю, – махнул рукой Архипов. – Писали, что я сдох. Моя художественная богадельня сгорела и я вместе с ней. Но твои партнеры по бизнесу, например, Панов другого мнения. Он уверен, что я жив, но где-то прячусь вместе с деньгами.
– Панов? Впервые слышу.
Архипов приподнял руку с пистолетом и дважды нажал на спусковой крючок. Две фарфоровые вазы, по виду самые дорогие, разлетелись в мелкие осколки. Фридман прижала ладони ко рту, чтобы не закричать.
– Я пришел поговорить по существу, а не выслушивать вранье.
– Хорошо, чего ты хочешь? – Фридман прищурилась, как дикая кошка.
Глава двадцать пятая
Бирюков добрался на дальнюю городскую окраину в первом часу дня, но место, трехэтажный выселенный дом, о котором говорил Панов, нашел не сразу. Машину пришлось оставить в незнакомом дворе, оттуда топать пешком через пустой сквер, заросший чахоточными деревцами. Дальше тропинка, петляющая по дну неглубокого оврага, повела вдоль сплошного забора, огораживающего строительную площадку. Виднелась стрела башенного крана, пыхтели экскаватор и грузовик, вставший под погрузку, вдалеке слышались человеческие голоса. Тропинка пошла наверх по склону, овраг закончился, забор остался позади. Бирюков вышел на пустырь, напоминающий поле битвы, оставленное войсками. Глубокие ямы и воронки, поломанные деревья, груды мусора и битого кирпича, земля, перепаханная тяжелой техникой, кажется, еще дымилась. На днях здесь снесли несколько шлакоблочных лачуг, бывшее заводское общежитие, и со дня на день, огородив площадку забором, должны выкопать котлован под новую бетонную коробку.
Неопределенного цвета трехэтажный дом с облупившейся штукатуркой и обвалившимися балконами, стоял слева, наискосок от будущей стройки. По другую сторону пустыря разрослись березы, за которыми угадывались контуры старых пятиэтажек. Панов оказался прав: место открытое со всех сторон, незамеченным к дому не подобраться. Прыгая через рытвины и лужи, Бирюков кое-как выбрался на сухое место, здесь были разбросаны доски и секции забора, по этому деревянному настилу можно, не промочив ноги, дойти до места. Он остановился, оглянулся назад: никого.
Впереди темный загаженный подъезд, похожий на крысиную нору. Местные пацаны дали волю молодецкой силе. Двери парадного размолотили в щепу, стекла в окнах раздолбили кирпичами, а трухлявые рамы выворотили вместе с гвоздями. Бирюков вошел внутрь, ладонью стер с лица дождевые капли. Поднялся на один лестничный пролет и, услышав близкие шорохи, похожие на человеческие шаги, остановился, озираясь по сторонам. Почудилось, вокруг ни души… Двери квартир, выходящие на площадку, распахнуты настежь, замки сломаны, стены исписаны похабными рисунками и ругательствами. Еще один близкий шорох. На этот раз Бирюков даже успел пошевелиться, в спину ткнулся пистолетный ствол. Ищенко, прятавшийся за стеной ближайшей квартиры, передвигался бесшумно, как кошка.
– Расставь руки по сторонам, чтобы я их видел, – приказал он. – И медленно поднимайся вверх. Не делай резких движений, не пытайся бросить сумку или повернуть голову.
Ищенко сунул в рот два пальца свободной руки и коротко свистнул. Наверху послышались шаги, кто-то пнул оказавшуюся в проходе деревяшку, и она, сорвавшись вниз, полетела между пролетами лестницы. Бирюков, глядя под ноги, чтобы не оступиться, стал медленно перебирать ступеньки ногами. Между первым и вторым этажами выбитое окно, из которого хорошо видна дорожка, по которой он пришел сюда, башенный кран, забор стройки, далекие фигурки рабочих, занятых свои делом. На площадке второго этажа, захламленной обломками поломанной мебели, стоял Панов. Засунув руки в карманы куртки, он переминался с ноги на ногу и улыбался каким-то своим мыслям.
– Встань в двух шагах от стены, не оглядывайся, – скомандовал Ищенко. – Поставь сумку. Раздвинь ноги. Шире, еще шире. Ладони прижми к стене и растопырь пальцы.
Видимо, сам Ищенко не раз подвергался обыску и успел изучить эту процедуру во всех тонкостях. Прежде всего, он, ощупывая и похлопывая пояс Бирюкова, рукава, голени ног, предплечья, потайные карманы за подкладкой плаща, убедился, что оружия нет. Ищенко, соблюдая все меры предосторожности, стоял сбоку, больно наступив каблуком ботинка на мысок ноги Бирюкова, не давая противнику никаких шансов для сопротивления. На пол полетели сигареты, перочинный нож, плоский фонарик, мобильный телефон, ключи от «девятки» и съемной квартиры, посыпалась мелочь.
– Можешь повернуться, – убирав «Астру» девятого калибра в карман матерчатой куртки, скомандовал Панов. Выплюнул слюнявый окурок.
Бирюков повернулся спиной к стене, осмотрелся по сторонам.
– Ну и сральник, – сказал он.
– Я специально пригласил тебя сюда, чтобы ты чувствовал себя, как дома, – ответил Панов. – Теперь открой сумку и покажи ее содержимое.
Ищенко попятился, отступил в сторону на несколько шагов, он держал пистолет по полусогнутой руке у бедра. Бирюков встал на корточки, расстегнул «молнию» простой хозяйственной сумки, сшитой из синтетической ткани. Повернул сумку так, чтобы пачки денег, перехваченные бумажными лентами или резинками, оказались на виду. Сверху лежала большая лупа с двадцатипятикратным увеличением.
– Здесь все деньги?
– Где мой отец? Он жив?
– Велел тебе кланяться в пояс. Но я не могу передать поклон, спина побаливает. Подожди, закончим с деньгами, и до старика доберемся. Я спрашиваю: здесь все мои фантики?
– Все. И даже больше.
– То есть? – не понял Панов. – А на хрена ты принес увеличительное стекло? Напоследок хочешь выжечь на куске фанеры свое имя, дату рождения и сегодняшнее число, день своей трагической гибели? Но ни одна собака не прочитает твои письмена, потому что никому не интересно, в какой именно день откинул копыта некий Бирюков. Да и день не солнечный.
– Спасибо, что ободрил меня перед смертью, – ответил Бирюков. – Там у гаражей я подобрал триста девяносто тысяч баксов. Здесь ровно четыреста тысяч гринов. Настоящих, не левых. Возьми лупу и убедись сам. На всей последней партии, что вы напечатали в своей типографии, на каждой сотенной купюре, едва заметный брак. С левого края, с той стороны, где портрет президента Франклина, внизу крохотное продолговатое пятнышко. Его разглядишь только при сильном увеличении. На деньгах, которые я принес, этого брака нет. Потому что бабки настоящие.
***
Панов шагнул вперед, вытащил из сумки пачку денег и лупу. Разорвав упаковку, долго рассматривал стодолларовую банкноту через увеличительное стекло, хмыкал и, поглядывая на Ищенко, кивал головой. Просмотрев два десятка купюр из разных пачек, бросил деньги и лупу обратно в сумку.
– И как это понимать? – спросил он.
– Менты получили наколку от осведомителя, что в деревенском доме я спрятал поддельную валюту. И нагрянули с обыском. Но до их появления я сумел спалить все твои фантики в камине. А деньги… Я их получил после выставки картин русских художников, которая состоялась в Германии. Мой агент удачно продал около сотни картин. Поэтому я стал немного богаче.
– Ты, я вижу, стал не богаче, ты стал тупее бабьей жопы, – усмехнулся Панов. – Если тебе открутить башку, ты, наверное, даже поумнеешь. Глазам своим не верю… Принести в эту клоаку четыреста штук наличными. Это даже не фантастика, это что-то из ряда вот… Тебя хоть поставили на учет в дурке?
Ищенко засмеялся собачьим лающим смехом.
– Я хочу знать, на что ты рассчитываешь? – не унимался Панов.
– Я думал, это будет честная сделка, – ответил Бирюков. Спросив разрешения, он поднял пачку сигарет, закурил, украдкой посмотрел на часы: четверть второго. – Думал, что я покупаю у тебя жизнь своего отца. Ты отпускаешь его, забираешь деньги и уходишь. Мы разойдемся навсегда, ты никогда больше обо мне не услышишь. Твое имя я не вспомню даже во сне.
Панов наморщил лоб. Со стороны казалось, что он напряженно обдумывает ситуацию.
– Хорошее я выбрал место для душевного разговора, – сказал Панов.
– Неплохое, – согласился Бирюков. – Дерьмом воняет. А так ничего.
– Это для тебя дерьмом воняет, пылью, крысами, – Панов как-то грустно улыбнулся. – А для меня это не помойка, а запах детства. Я родился и жил до шестнадцати лет в той общаге, которую неделю назад сровняли с землей. Я поименно помню всех людей, кто жил в этом доме, в этих квартирах. Так-то вот, братан, я как будто в детстве побывал… Да, грустным было мое детство. И юность тоже так себе, хреноватая.
– Как же с моим отцом?
– Никак. Не задавай вопросов, мы не в ментовке. Я вот думаю, какое удовольствие тебе доставить перед смертью. Сигарету ты уже выкурил… Хочешь, сыграем в карты на интерес. Правда, денег у тебя теперь уже нету. Ну, давай так: проигравший моет ноги победителя.
