Павел Саксонов - Можайский — 1: начало
Выйдя еще до света, Вадим Арнольдович прошел через двор Ларинской гимназии и Гутхейлевской фабрики, принял немного левее, оставил по правую руку скверик учительской семинарии и, шагая теперь все время прямо то по наваливавшимся с боков, то по расступавшимся проулкам меж тыльными, мрачноватыми и прихотливо отстроенными фасадами доходных домов, вышел к неприятного вида зданию — торцом пристроенному к дому Бремера. В этом здании находились сразу два питейных заведения: в подвальных помещениях — собственно Анькин кабак, а прямо над ним — пивная акционерного общества «Бавария».
«Бавария» и кабак люто между собой враждовали, а точнее — «Бавария» заваливала участок Можайского многочисленными жалобами. Однажды Гесс, не выдержав, решился было обратиться напрямую в дирекцию Общества — за разъяснениями о такой необычной настойчивости, — но Юрий Михайлович его отговорил. Хмыкнув и по-настоящему — не глазами — заулыбавшись, он так сказал своему немного ошарашенному старшему помощнику:
— Семь дюжин заведений по всей столице, миллионный оборот, а кабак под боком — словно кость в горле. И добро бы анькины завсегдатаи почтенных немцев распугивали, можно было бы понять. Так ведь не в этом дело. Сами же немцы и устраивают склоки. Раскусили, умницы, что пиво без водки — деньги на ветер, и волокут из Анькиного шкалики на свои столы. А голов-то нет, как и выдержки: что русский обсмеёт, им по рассудку бьет. Иван по роже треснет, а эти мебель начинают ломать. Вот и получается, что из соседства кабака с пивной сплошные неприятности выходят.
И добавил, увидев начавшееся вытягиваться лицо Вадима Арнольдовича и спохватившись:
— М-да… Вадим Арнольдович, не берите в голову! Сказал, как на духу: что есть. Без задней мысли.
— Значит, так и будут жалобы поступать?
— Обязательно. Тут уж одно из двух: или Анькин сам по себе закроется — что вряд ли, — и тогда всё прекратится, или пивная съедет. Но и это — вряд ли. Место доходное. Так что терпите: Господь терпел и нам велел.
Анькин кабак занимал несильно вытянутый полуподвал, спускаться в который следовало с осторожностью: каменные ступени за многие годы не ремонтировались ни разу, а поручней никогда и не было. Подвыпивший человек мог опереться рукой о стенку, но крепко поддавших это не всегда выручало: только за последний год трое таких бедолаг насмерть свернули себе шеи, а лет за десять такого рода случаев набиралось с полсотни. Владельцам выносились предписания устранить непорядок, но дело с мертвой — в буквальном смысле — точки так и не сдвинулось.
Завсегдатаи шутили, что виной всему некая Анька — жена одного из первых владельцев — скупая, своевластная и вообще нечистая, будто бы и после смерти продолжавшая властвовать над душами наследников. Но в полиции было хорошо известно, что это не так. Кабак уже в третьем поколении принадлежал одному и тому же семейству, но ни у его основателя — Александра Тимофеевича, — ни у его сына — Николая Александровича, — ни у внука — Петра Николаевича — жен по имени Анна не было. Анной звали девицу легкого поведения, бланковую, подвизавшуюся на линии и являвшуюся частой «гостьей» этого кабака. Как и на всякую состоявшую под надзором проститутку, в полиции на Анну имелось полное досье. Заканчивалось оно отметкой о снятии надзора в связи со смертью девушки: однажды утром ее нашли со сломанной шеей на уже тогда ненадежных ступенях. Следствие было сугубо формальным; вывод — несчастный случай — устроил всех, хотя в обстоятельствах гибели Анны имелись странные моменты, а в свидетельских показаниях, включая показания кота[144], — явные нестыковки и шероховатости. Николаю Александровичу, при котором все это и случилось, темная история влетела в немало потраченных сил и лет, ушедших на то, чтобы, насколько возможно, вытравить из окрестной памяти злосчастную девицу, связав устоявшееся название заведения с мифической женой основателя. Конечно, «скупая и нечистая» жена — тоже та еще штучка, но уж точно получше то ли убитой, то ли и вправду с пьяных глаз загремевшей с лестницы проститутки. А годы спустя и вовсе стало понятно, что выдумка оказалась удачной: Анька обросла легендами, вышла в примечательные особы и сделалась охранительницей репутации владельцев «Анькиного» — репутации людей, шутки с которыми плохи.
На самом же деле, как мы уже говорили, Петр Николаевич — внук основателя — не был ни страшным, ни скупым, ни жестоким человеком. Даже в сотрудничество с полицией — и об этом мы тоже говорили — вошел он в свое время не из возможных каких-то выгод или в силу неудачного стечения обстоятельств, а по нравственному убеждению. Петр Николаевич искренне считал, что зло — как он его понимал — должно быть наказуемо, а первый шаг к воздаянию — донос. Сложная, даже изощренная система ценностей Петра Николаевича дала любопытные всходы: его уважали и ценили в полиции, уважали и не держали на него зла уголовные и побаивались обычные люди, не без тайного восхищения приписывая ему несуществующие качества и занося на его счет небылицы — одна другой удивительней.
Вадим Арнольдович с Петром Николаевичем был знаком достаточно давно: еще со времени работы под началом предыдущего пристава участка. Но только с приходом Можайского характер — природа — Петра Николаевича раскрылся ему в полной мере: «наш князь» и кабатчик сошлись удивительно тесно, хотя ничего удивительного в этом как раз и не было. Как-никак, и тот, и другой были — без преувеличения — людьми по-своему выдающимися, моральными и свободными. Прежде всего, разумеется, свободными от многочисленных темных предрассудков, которыми, к несчастью, любое общество отягощено в любые времена. Тесная связь, чуть ли не дружба — ведь можно и так сказать в таких-то обстоятельствах! — Юрия Михайловича и Петра Николаевича естественным образом отразилась и на подчиненных пристава. Если раньше Петр Николаевич и не подумал бы откровенничать с Гессом, то теперь и Гесс вошел в число людей, которые могли надеяться на удачную беседу.
И тем не менее, Вадим Арнольдович, подойдя к спуску в кабак и окинув взглядом отчасти запорошенные, отчасти заледеневшие ступени, почувствовал себя не слишком уверенно. В конце концов, Можайский обещал Петру Николаевичу явиться лично, пусть даже и допустив оговорку насчет иной возможности, а Петр Николаевич был не из тех людей, которые уж очень снисходительны к внезапным переменам планов. Если в кабатчике и были какие-то реальные недостатки, то именно этот — как отпечаток скрупулезного ведения дел — и несдержанность в комментариях: в тех случаях, когда он почему-то считал, что поступить «провинившийся» мог бы и по-другому.
Спустившись — осторожно, опираясь на стену — по скользким ступеням, Вадим Арнольдович толкнул незапертую дверь: несмотря на достаточно ранний утренний час, «Анькин» уже открылся для посетителей, благо желавших, выпив с утра, потерять и день было в округе достаточно.
За дверью, без всяких переходных помещений, сразу же находился общий зал: здесь обслуживали на скорую руку самых неприхотливых клиентов. А вот подальше, за проходом в арку, находилось то, что и сам Петр Николаевич, и тот же Можайский, и некоторые из «чистых» завсегдатаев в шутку называли «кабинетами». Эти «кабинеты» представляли собой довольно обширную, разделенную на части перегородками, комнату, в каждом из «уголков» которой стоял столик на три-четыре персоны. Устроиться за этими столиками можно было довольно уютно, хотя о настоящей приватности говорить не приходилось: перегородки пропускали звук, а те из столиков, что стояли не друг за другом, а напротив друг друга — через проход — находились «на виду»; компании, сидевшие за разными столиками, могли любоваться одна другой, сколько душе было угодно.
Именно сюда поначалу и прошел Вадим Арнольдович: просто для того, чтобы дать знать о своем присутствии, так как беседовать с Петром Николаевичем в «кабинетах» он, несмотря на ранний час и видимое отсутствие «чистых» посетителей, не собирался.
Петр Николаевич появился вскоре: Гесс, попросивший полового подать чашку чая — пешая прогулка немножко оледенила Вадима Арнольдовича, — допить эту чашку не успел.
— Вадим Арнольдович?
Гесс поднял взгляд и сразу же столкнулся им с недовольным взглядом своенравного владельца «Анькиного».
— Какими судьбами под скромной кровлей? — Петр Николаевич, человек, вообще-то, и состоятельный, и образованный, с обиходными поговорками и устойчивыми словесными формами не церемонился так же, как не церемонился и в выражении своего недовольства.
— Петр Николаевич! — Гесс встал из-за стола. — Юрий Михайлович вам сообщил…
— Я ожидаю его сиятельство, но вы-то здесь почему?
Беспокойство, оставившее было Вадима Арнольдовича за чаем, вновь завладело им, неприятно сжав сердце и ухнув куда-то в желудок. Не будучи робким — даже наоборот: будучи смелым; иной раз — до отчаяния, — Вадим Арнольдович неизменно робел перед владельцем «Анькиного». Почему? — а Бог его весть: по-видимому, у каждого человека есть такой визави, который его почему-то подавляет. Впрочем — оправдания ради Вадима Арнольдовича, — нужно сказать, что Петр Николаевич оказывал такое же магическое воздействие почти на любого.
