Елена Сулима - Московские эбани
И вот тут-то все и началось. Но не для Вадима, а для Бориса.
Он лежал на постели и смеялся сам над собой, вспоминая свою попытку стать скалолазом, и всю нелепость происходящего с ним последние несколько дней, а рядом стояли костыли. Теперь, после того, как ему накостыляли и бросили все кому не лень, он мог бы накостылять и сам, и не в переносном, а самом что ни на есть прямом смысле этого слова. Но только вот кому? И вдруг звонок в дверь. Борис обрадовался и напрягся одновременно — кто бы то мог быть? Разве что сам Вадим мог заехать к нему, если у него с его художницей случился полный облом.
Но была ночь. Вряд ли Вадим будет нестись к нему, делиться впечатлениями в такое время. Может, это соседи-приятели пошли в запой — вот заколесили к нему, как всегда в таких случаях полагается?
Боря на костылях добрался до двери и открыл её.
На пороге стояла девушка. Очень милая девушка. Вообще-то Борис любил Никиту, героиню из одноименного фильма, потому что она казалась ему эталоном красоты белоруской женщины, а в детстве его часто вывозили в Минск к бабушке, и он сам себя в душе считал белорусом, а ещё он любил эту киногероиню потому, что больше любить было некого. Года три назад его покинула местная шалава и, с тех пор, обалдевши от перенасыщенности женским эмоциональным, миром Борис сторонился женского пола. Больше дружился с мальчишками, которые к тридцати годам так и не заметили, что стали уже мужиками, иногда любился, да и то не с живыми женщинами, а с картинками и фильмами определенного направления. Девушка на пороге явно была не Никита и пухленькая, и не блондинка, а какая-то невнятно рыжеватая шатенка. Но не успела она и произнести свое «здравствуйте» — как Борис понял, что если даже она ошиблась дверью, он так просто не отпустит её от себя.
— Здравствуйте, — сказала она — Я пришла помогать вам.
— Чего? — не понял Борис. — Между прочим, сейчас, как бы час ночи.
— Меня к вам Вадим прислал.
— Ну-у проходи. — И Борис попятился, чтобы пропустить девушку в свою клетушку-комнатушку. Потом окинул её недоверчивым взглядом и грубо рявкнул:
— Быстро дуй в ночной магазин! Купи четыре пива!
Девушка тут же исчезла за дверью.
Борис посчитал, что логичнее будет признать, что она ему приснилась, и снова лег на постель.
Как ни странно она вновь появилась через полчаса, но уже не пустая, а с пивом. Через несколько часов она запомнилась Борису сидящей на полу и потирающей шишку на лбу, объяснив её происхождение тем, что когда они напились, то заснули, обнявшись, и она упала с дивана.
"Хо-оро-шая девушка!" — оценил Борис её про себя и снова послал её за пивом, а ещё за водкой, даже на этот раз выдал денег из своих кровных.
Вообще-то на первый взгляд Бориса: девушка не походила на алкоголичку, и вообще на девушку — была в ней какая-то лажа, как в газетной передовице, и, дав ей кличку «передовица», он даже не удосужился познакомиться с ней. Вместе они, не договариваясь, понимая друг друга без слов — обрели четкий режим: пили, отключались, напившись, просыпались, он посылал её посылал в магазин, и потом они снова пили.
Лишь через несколько суток Борис понял, что заболел. "Ерунда какая слава богу, что не СПИД!" — оптимистично восклицал он всякому, кто интересовался по телефону его здоровьем, имея в виду — сломанную ногу. Но, несмотря на свой оптимизм, за болезнь Марианне платить отказался. Разве только что побил её немного костылями, а потом она почему-то убежала, но он уже не стал спрашивать у Вадима её телефона.
Диагноз был и так ясен, зачем ещё она могла быть ему нужна?.. Вот так началась у него с тех пор новая, интересная жизнь — полная заботы о здоровье, хождения по врачам, пополнения познаний из историй выслушанных в очередях в очередной медицинский кабинет.
ГЛАВА 51
Едва Вадим отвязался от Марианны, сломанная нога напомнила о себе резкая боль в пятке чуть не остановила сердце. Вадим выронил костыли и сполз по стене на пол. Очнулся. Еле поднялся, пристроил костыли к подмышкам, поковылял к аптечке на кухню. Боль пятки отзывалась в груди, алела в глазах, надо было что-то делать. Он растворил в стакане с водой две таблетки понадола. Постоял, подождал… и, решив, что панадолу слабо справится с этим кошмаром, выпил ещё три таблетки снотворного. Посмотрел на настенные часы — было двенадцать. С трудом перебрался на костылях в комнату, на его постели, как упала в одежде, так и спала, распластавшись во всю ширь постели, Виктория. В другой бы ситуации Вадим растолкал бы даму, даже если бы она была дамой его сердца — нельзя же так нагло занимать всю его огромную кровать! Но не Викторию. "Вот и свершилось. Вот и свершилось" — вспомнилось ему, как говорил покойный Потап. Вадим заботливо укрыл её плюшевым пледом, ласково подоткнул него с боков, наклонился, поцеловал её в щеку, и настолько проникся трогательностью и важностью момента, что захотелось плакать. Он поднес к губам её безжизненно несопротивляющуюся руку, поцеловал, и примостился на краешке постели. Засыпая, вспомнил, что поза с поднятой рукой, в которой спала Виктория, ему знакома, по какому-то произведению. Ну да! Это же — разорванный, словно взрывом, летит человек у Виктории на картине.
— Предугадала… Взорвалась и полетела, чудо мое. Все. Прилетела. Больше взрывов не будет, — бормотал он, улетая в красивый сон.
Виктория очнулась в час ночи. В лунном свете увидела совершенно незнакомую комнату. В прочем, ей было не в первой просыпаться в совершенно незнакомых местах. Сколько их было за последние годы — гостиниц, вилл и снова гостиниц?.. Но эта комната была явно не гостиница. Виктория села на постель и оглянулась — на краешке её постели свернувшись в калачик, оттопырив ногу в гипсе, примостился Вадим, она сразу узнала его, но ничего не отозвалось в её сердце.
Все, что было вчера, до того момента как она попросила попить, мгновенно восстановилось в памяти. "А где та?!.. — встревожилась она. Он спал рядом с ней, значит «та» осталась спать в столовой.
Вадим сопел рядом. Не любовь, а жалость склонила её поцеловать его пухлый не заросший волосами бороды островок щеки, скорбная жалость. Случившееся с ней вчера, вчера же и прошло — прошло, словно яркая комета прорезала её потемневшее небо её сознания, и пала, затухнув где-то за спиной.
Перед уходом ей захотелось взглянуть, на «эту». Вспомнилось, как он сидел, вжав голову в плечи: "Да что ты говоришь, Марианна! Да что ты такое говоришь?.." Вот если бы кто-нибудь из её прежней жизни, увидев её с другим мужчиной, посмел бы повести себя аналогично… да разве б посмел? А если б… разве б она не поставила его на место, боясь того, что Вадиму будет больно, оскорбит его? Разве бы она позволила тому, кого любит слушать такое?.. Даже если это полное вранье — все равно это поток злого сознания!.. Он может и смертельно ранить, унизить. А ведь, когда ему показалось, что женщина унижает его, он бросил её в фонтан. Но «эта» не вызывала в нем ни вспышку гордости, ни страх смешаться с нею. Выходит, что он уважал «эту»? Или просто привык именно так реагировать на женский крик? Но даже если привык, то это значит, она естественный представитель его фауны и флоры…
Так рассуждала Виктория. Распахнула дверь в столовую комнату. Свет был зажжен. В комнате никого не было. Под ногами захрустели осколки. "Хорошо посидели!" — с удивлением оглянулась она. Прошла в центр комнаты, и удивление её возросло: на полу лежали бутылки с длинными выемками в боках.
И тут же немая картинка проплыла у неё перед глазами — она держит две, таким же способом разбитые бутылки и не может понять, что это. Потом обходит Вадима… Да неужели она все это перебила?! Таких способностей она не помнила за собой. Но она же помнит, как держала в руках бутылки!
И тут все, все проплыло перед ней отрывочным ускоренным кино: и пропажа картин, и обиды травившейся газом соседки, а потом письмо к ней от какого-то уголовника и посещение барака водителя Витюши и Якоб, отказывающий ей в процентах, и взорванные дома и жирные нелетающие голуби под ногами… А потом губы Вадима нежно прикасающиеся к её губам… Тишина, как перед грозою и… «эта»… и…
"Господи, неужели, свершилось, и я сошла с ума! Сошла с ума!.."
Ей стало душно, она рванула полы застегнутого на пуговицы шелкового, измятого ею во время сна, пиджака. Пуговицы отлетели.
"Да. Сошла с ума! Спокойно! Моя бабушка была психиатром. Я знаю, что это такое: "мыслить неадекватно среде" — это и сходить с ума. А что я мыслила? А что я вообще здесь мыслила? Забыла. Я вообще забыла, о чем я думала когда-то? Спокойно. Главное, не впадать в панику! Сначала надо выйти на свежий воздух и не подумать, что у меня крылья, за спиной выйдя на балкон, или что я умею летать просто так. Значит, сначала подышать свежим воздухом… Очнуться! Хоть на йоту очнуться!"
Виктория открыла балконную дверь и вышла на застекленную лоджию. Хотела открыть рамы, но стекло было разбито, оглянулась и увидела стоящие штабелями картины в рамах. То, что это её картины она поняла сразу. Сразу оценила: на лоджии сыро. Сыро! Как можно здесь держать картины?! Они же погибнут! — отвернула одну из них и поняла, что это её картины! А её картины маслом, её пастели на бумаге! — они пропитываются влагой, коробятся! И очнулась, словно от шоковой боли, физически ощутимой боли души.
