Лилия Беляева - Убийца-юморист
Его оголенный, мускулистый торс впечатлял, ничего не скажешь. И бьющий через край темперамент тоже чего-то стоил… Осуждать Ирину за то, что вот она, не истоптав и пары сапог после смерти своего престарелого мужа?.. Да можно ли?
Только вот если… если она и этот неистовый правдолюбец, все-таки как-то во имя своей страсти… избавились от Михайлова… Тогда этот трибун с огненным взором и пылкими речами во славу Правды-Истины неплохо будет смотреться в зале суда…
У меня, когда Андрей распахнул передо мной калитку, даже такая мысль промелькнула: «Ты, правдолюбец, как поступишь со своей любовницей? Выдашь её или всю вину возьмешь на себя?»
Хороший, ароматный чай пили мы с Ириной. И немного мартини. В честь того, что именно в этот день они с Владимиром Сергеевичем познакомились теперь уж пять лет назад.
— Как быстро летит время! — посетовала она.
— Очень быстро, — согласилась я.
Андрей с нами не стал сидеть, сослался на необходимость выкорчевать пенек и ушел.
Ирина взяла в руки газету с моей статьей, посвященной её мужу, и стала внимательно, чуть сдвинув брови, читать. Когда закончила — положила лист в сторону, посмотрела на меня с грустью в заслезившихся глазах, произнесла:
— Что ж… что ж… Я вам благодарна. Вы очень хорошо рассказали о роли и значении Владимира Сергеевича в литературе… И так тепло, сердечно, убедительно… Спасибо, Танечка!
— Ну что вы… Раз уж взялась… — вроде как смутилась от похвалы эта самая Танечка, которая в эту минуту, как и во все остальные, была начеку, играла, скрывала свои стервозные предположения и намерения и не собиралась отступать и каяться.
Ирина с охотою взяла из моих рук и вторую статейку, прочла, подняла на меня взгляд мадонны и тоже, ничуть не теряя власти над собой, сообщила свое мнение:
— Очень своевременно вы про черствость. Очень кстати. Люди в последнее время, действительно, очерствели, стали невнимательны друг к другу… Какая-то неуютная жизнь…
Издалека слышались глухие, тупые удары по дереву. Видно, Андрей и впрямь расправлялся с какой-то корягой…
— Обидно, что даже в писательской среде, — продолжала Ирина, делая маленький глоток из фужера, — что даже среди писателей… не звонят друг другу, не приходят на похороны… Нехорошо все это. Конечно, бедных людей можно понять, у них возникает апатия… Кстати, — Ирина как бы загляделась на мелькающую над столом рыженькую бабочку, — а кого вы конкретно имели в виду… во второй статье… Кто умер от водки? Вы дали только инициалы… Может быть, я знаю этих людей…
— Пестряков-Водкин, то есть Боткин и Семен Шор. Вы их знаете?
Женщина как перекатывала в пальцах хлебный мякиш, так и продолжала перекатывать. На меня не взглянула. Но ответила не вдруг, как бы преодолевая сонную одурь, как бы не считая свой ответ хоть чуть интересным для меня:
— Пестряков? Шор? Вроде, слышала… Вероятно, это очень незначительные писатели…
— Да, вы правы — малоизвестные и весьма немолодые люди, — подтвердила я.
— Но все равно жаль их, — сказала она.
— Конечно, — отозвалась я.
— И чем же вы будете заниматься теперь? — спросила меня, почесывая ногтем ложбинку между носом и верхней губой. — Куда-нибудь поедете?
— Да, — полусолгала я. — На море или в Швейцарию. Пора отдохнуть.
— Прекрасное место. Великолепные горы. Мы были там с Владимиром Сергеевичем… И зимой, и летом. Он даже пробовал встать на лыжи. Вы не представляете, сколько энергии было в этом человеке! Фонтан! Каскад! Фейерверк!
«Но Андрей с его тренированным телом оказался куда притягательней», сказало во мне это самое женское, задиристое, ядовитое.
Стук прекратился. Беспокойная бабочка вылетела в распахнутое окно веранды.
— Я не знаю, как вы, — сказала я, не гася доброжелательности в своем взоре, устремленному на умную, выдержанную женщину, — но я не люблю, когда поблизости летают бабочки. Они словно бы усиливают тревогу…
— Нет, я их воспринимаю иначе, — отозвалась она. — От них на меня веет чем-то веселым, детским. Я маленькой любила бегать по лугу за бабочками. Ни разу не поймала, но очень, очень старалась поймать.
В окне появилась голова Андрея. Он положил руки на подоконник, в кулаки уперся подбородком. Я сделала вид, что не заметила его появления.
— Какой чудесный у вас чай, — сказала и в том же тоне совсем-совсем о другом. — Кстати я недавно была у Натальи Ильиничны…
— У этой крейзи? Жалкой алкоголички?
— Да, — подтвердила я рассеянно. — У нее… Вид, конечно, не для парада… По-своему несчастная женщина…
— Несчастная, но в своем несчастье виновата исключительно сама, возразила мне Ирина. — Богатство, почет, принадлежавшие по праву лишь Михайлову, вскружили ей голову. Бросилась в омут удовольствий. Создала для него невыносимую обстановку. В итоге — крейзи! Впрочем, она, верно, генетически была предрасположена к сумасшествию… В абсолютно жутком виде?
… Я стояла на краю. Я забралась на самый верх вышки для прыжков в воду. И сейчас или же прыгну, согласно правилам, или сорвусь от перенапряжения и разобьюсь при падении… И прахом пойдут все тренировки… Такое со мной уже было. В тринадцать лет. Еще чуть-чуть — и отбила бы весе все внутренности… Но успела, уже в полете, уже на полпути к больничной койке, дала телу команду сконцентрироваться и врезалась в тяжелый водяной пласт как положено…
— Да, вы правы, — польстила без нажима. — Вид у нее… не классный. Но она хочет действовать, работать. То ест у неё есть планы… У неё есть какие-то рукописи Владимира Сергеевича.
— Врет, — отрезала Ирина Георгиевна. — Очередной бзик. Видно, во сне увидела красное. Она терпеть не может красное. Видно, скоро опять её отправят в больницу.
— Она сама говорит об этом. И очень не хочет. Но не это меня покоробило, Ирина Георгиевна.
— А что же?
— Она собирается на днях дать интервью какому-то, как она выразилась, «любимому» журналисту.
— И что же? Пусть дает!
— Боюсь, что «не пусть», — вздохнула я. — Она хочет опорочить имя Владимира Сергеевича. Она намекает на какие-то тайны, вот, мол, как раскроет их в интервью, так и поднимет бурю, и опорочит Владимира Сергеевича, и отплатит ему за то, что бросил её. Она при мне звонила этому журналисту. Он собирается прийти к ней в понедельник, то есть через три дня.
— Дрянь, глупая дрянь, — Ирина небрежно смахнула со стола крошки от печенья.
Андрей молчал. На веранде ощущалась тишина. Казалось, стало слышно потаенное шуршание пятнистых теней от березы, плавающих на белой скатерти и лакированным доскам пола.
— И все-таки… вдруг она… — завела, было, я свою лукавую шарманку. — Сейчас любая сплетня на вес золота. Даже от посторонних людей. А то вдруг сама бывшая жена с откровениями! Журнал расхватают как горячие пирожки!
Ирина держалась молодцом. Она даже потянулась, словно бы со сна, и попросила меня с тем особым оттенком голоса, который бывает у политиков, когда они лгут во имя высокой цели:
— Ах, оставьте! Кто будет слушать эту ненормальную! Пусть городит! Смотрите, смотрите, какая прелесть! — она всплеснула руками, глядя на яркий шелковый лоскуток — бабочку-лимонницу, танцующую прямо над головой молчаливого Андрея.
— Ой, мне пора! — вроде, спохватилась я, ибо впереди меня ждали какие-то великие, сверхсрочные дела.
— Вас проводить? — спросил Андрей.
— Не надо. Спасибо! Лето! Воздух! Красота! Идти, ни о чем не думать одно удовольствие.
Я шла и думала: «Молодец, Татьяна! Неплохо, неплохо сыграла свою роль! Теперь остается только ждать…»
И ещё думала, уже поскучнее, о том, что сама приучилась лгать и придуриваться во имя все той же высокой цели, что, однако, по-другому нельзя и что, все-таки, эта охота на человеков — ужасное дело, и очень-очень мало подходящее для женщины, даже если это охота на убийц…
Однако внутри, помимо воли и всяческих гуманистическо-эстетических сомнений, дрожало и пело ликование охотника, который вот-вот и собьет птицу влет. Еще чуть-чуть, и разлетится вдребезги любовная лодка самоуверенной лицедейки Ирины и её молодого бой-френда о непреложный закон бытия: зло наказуемо.
Впрочем, целиком доверять этой своей догадке, что Андрей и Ирина пара злодейская, что на их совести смерть Михайлова, Пестрякова-Боткина, Шора и Нины Николаевны, — я не могла. Мне надо было поставить ещё один капкан — в доме Клавдии Ивановны. Ведь эта старая дама ясно дала мне понять, что в случае каких-либо поклепов на бывшего мужа — она не смолчит, найдет средства «утихомирить обнаглевшего клеветника». Да и эпизод с белым итальянским платьем Софьи Марковны о многом говорил. Ведь не всякий внук «известного, знаменитого» и не любой преуспевающий клипмейкер дворянских корней способен злонамеренно, в отместку облить его крюшоном… Даже если мадам и пообещала создать свой мемуар и чего-то там рассекретить про его бабушку и дедушку…
