Лилия Беляева - Убийца-юморист
— Убеждена! — отозвалась я.
— Я и сама… сама не представляла, как любила его… как люблю… Ну, пожалуйста, пейте кофе… Я, если захочу, могу этого кофе купить хоть мешок. Если захочу — повешу себе на шею такую толстую золотую цепь, ну как у собаки Баскервилей… Что еще? Почему вы не спросите, где мои дети?
— Где же?
— Сын женился, дочь замужем… Далеко-далеко… он — в Кунцево, она в Свиблово… Ну и что?
Я промолчала. Я и вправду не знала, что ответить на этот с виду такой никакой вопрос. Но и смолчать — как? И я нашлась, я же тоже женщина и знаю, как подчас нам мало надо… Но надо! Не медля ни секунды…
— И все-таки… все-таки вас любили… вы любили… любите… Это же такая редкость! Такое счастье, несмотря ни на что! — проговорила я, словно бы завидуя и смущаясь.
Она кивнула мне тотчас, истово, благодарно:
— О, это да! Это да!
И улыбнулась, пусть слабо, нерешительно, но все-таки, все-таки… И вдруг сказала:
— Я вам все наврала. Кроме моргов… Ходила, искала… Но он жив. От него письмо… плохо написано, почерк плохой… может, с перепою… В конце: «Лучше грузить бочки с селедкой и пит, чем сидеть в теплом сортире средь искусственных лиан, как обезьяна в зоопарке, с биркой на шее: «Оплачено женой». Ну не дурак ли? Не идиот?
Я, конечно же, тотчас подтвердила:
— Дурак!
Женская солидарность… Без неё мы бы, небось, вовсе пропали…
— Как думаете, вернется?
Быстро, без запинки:
— Уверена! Убеждена!
Вряд ли стоит говорить о том, что слушала я все это хоть и с интересом искренним сочувствием, но и с нетерпением. Все ждала, когда, наконец, моя собеседница перейдет к Анатолию Козыреву.
Она и перешла в конце концов, но как-то так, словно бы я была ответственна за поведение певца-игрока:
— Вы думаете, была большая радость снабжать его деньгами? Видеть его пьяным? В психозе оттого, что опять проигрался в пух? Вы думаете, я не хотела от него избавиться? Но он цеплялся… И пел так красиво… Я и решила сбежать в Америку, чтоб гордость сохранить… Я и сейчас не знаю, любила ли его… Может, на свете есть несколько сортов любви… Один — для него. Он когда пел — все забывалось, даже мой нелепый, несчастный Слава…Как начнет выводить серебром по золоту — «Не искушай меня без нужды…» Но когда завел эту Любу… Я вам вот что хочу сказать: все его несчастья с неё и начались. Он мне как-то проговорился: «Если бы ты знала, во что мне может обойтись эта Люба!»
— И больше ничего?
— Больше ничего. Сказал и замолчал. Как я ни расспрашивала — ни слова в ответ. Только посмеивался нехороши так, с ухмылкой: «Много будешь знать скоро состаришься».
— Вы видели у него рукопись «Рассыпавшийся человек»? Это название вам знакомо?
— Нет. Но я сама слышала, как он отвечал на чей-то звонок: «Рукопись у меня, не волнуйся». Я спросила его: «Какая рукопись?» Ответил: «Да это мы так один финт называем… на бильярде».
Поверила. Он ведь и бильярдистом был, тоже все на деньги, и тоже мало везло…
— А его первая жена, Ирина Аксельрод, никогда не звонила ему?
— Да нет… Зачем он был ей нужен? Ни денег, ни спокойствия… А у нее, говорят, любовник молодой… Ну как? Я вам хоть что-то полезное рассказала?
— Конечно! Спасибо! Очень признательна!
— Не знаю, как вы, но я думаю одно: эта Люба его погубила, её ревность. Женская ревность беспощадна. Может, сама… Может, кого-то подослала, когда поняла, что он ушел. Но, может, какой-нибудь беспредельщик вмешался, в неё влюбленный… Но вся, вся беда, поверьте мне, от нее. И если я ещё что-нибудь узнаю… а я займусь… вам сразу позвоню.
С тем и расстались. Но, как оказалось, совсем ненадолго. Утром следующего дня Вика звонит мне и требует:
— Надо встретиться. Не телефонный разговор.
Едва я села в её машину, заговорила, словно впопыхах, очень непохоже на себя:
— Сходила к его дому, ну где Анатолий жил, поговорила с соседями, с бабушками на скамейке, с мальчишками. Один из них отозвал меня в сторону, за помойку и сказал, что мать ему не велела рот открывать, когда он хотел, когда участковый ходил, спрашивал, но дядя Толя ему часто жвачку давал и шоколадки, он и в тот день дал, когда шел с чемоданом через двор.
— Я тогда попросился ему чемодан донести, — добавил мальчишка. — И я понес. До самого шоссе нес. Там его машина ждала. А может, не ждала, а так стояла. Дяде Толе надо было в аэропорт. Он и сел в нее. Я запомнил — серая такая, «вольвешник»…
Я спросила его:
— А кто внутри сидел?
— Да парень какой-то.
— Какой?
— Обыкновенный. Они отъехали, а я начало номера запомнил — 55. Только вы, тетенька, про меня нигде не рассказывайте. Мать всего боится. Она говорит, что сейчас не знаешь, кто тебя придет и прибьет. Парень мне не очень понравился, что в машине. Он на меня даже не посмотрел.
… Наша машина шла в тесном ряду по Садово-Кудринской. Мы опять ехали с Викой Тарасовой словно бы в никуда.
— Вика, вы сделали огромное дело, — сказала я. — Вы даже сами не представляете себе…
— Я только и делаю, что огромные дела, — печально улыбнулась она. — Я вон собираюсь свой бутик открывать. Договорилась с американцами. Великая и железная женщина, как на себя посмотрю! После вас, конечно, Таня. Я ведь понимаю, в какое пекло вы сунулись… Дай-то вам Бог удачи! Куда вас довезти? Убедительно прошу — чем дальше, тем лучше. Такое у меня настроение…
— В Перебелкино если? Не слишком…
— В самый раз!
Но до хором Ирины Георгиевны мы, конечно, не доехали. Из благоразумия я попросила Вику остановиться при въезде в поселок, а дальше пошла пешком.
И, как окажется очень скоро, — очень, очень правильно сделала. Начать с того, что значительно расширила свои познания об окружающей действительности. Хотя, вроде, куда уж…
Но лишние полчаса, которые имелись у меня в запасе, позволили мне добраться до перебелкинского пруда и пожалеть, что нет у меня купальника. Впрочем, долго страдать мне по этому поводу не пришлось. Я вдруг обнаружила, как Золушка в диком лесу, некое впечатляющее строение, почти замок, во всяком случае барскую усадьбу с иголочки, где господский домина по одну сторону, а тот, что для челяди, — по другую, но не так чтоб уж очень далеко. И весь этот, так сказать, ансамбль прочно огорожен высокой, тоже породистой, кирпичной стеной.
Постояла я, поглядела, порадовалась, конечно, в соответствии с рекомендациями журнала «Бедность — порок»: «Ну надо же, какие сообразительные да удачливые люди произрастают на нашей скудной российской ниве! Надо же так все провернуть-вывернуть в считанные годы, чтобы выскочить в ротшильды-рокфеллеры!»
И, конечно, облила грязью весь прочий, бездарный, бестолковый российский люд: «А вы жить не умеете! Вам же «новые русские» показывают яркий пример, как надо! А вы? Эх, вы!»
Отметила: часть перебелкинского пруда примыкающая к этой усадьбе, весьма упорядочена, бережок чист, охорошен… И никто здесь не плавает. Плавают дальше, где сода словно бы мутноватей и покачиваются на ней всякие обломки…
Но долго завидовать чужому лучезарному, неоспоримому счастью мне не было дано. Внезапно со стороны пруда раздался мужской приветливый голос:
— Здравствуйте, Татьяна! Я сейчас приплыву к вам!
Загорелое тело словно ракета вбуравилось в воду и мощными бросками полусогнутых рук погнало самое себя к тому месту, где стояла я.
Конечно, это был привратник-поэт Андрей Мартынов. Он вышел из воды, встряхнулся, разбросав вокруг радужные брызги, весело, но тихо спросил:
— Любуетесь? Шибает в нос чужое богатство? Офигенная постройка!
— Да уж…
— К нам, конечно?
— Да.
— Я сейчас! — парень стремительно, в считанные секунды, надел на себя светлые брюки, а сандалеты взял в руки и пошел босой чуть впереди меня. Но не бездельничая, а продолжая полушепотом просвещать недотепистую журналистку:
— Певец Орзон тут отныне поселился! Где деньжищи такие взял? Кое-кто думает, что песни о Родине помогли сбить капиталец. Дураки, ексель-моксель! От дураков и все российские беды. Умные люди знают, чем промышляет этот шансонье, сорри, сорри, миль пардон, как говорится. И я знаю. Но не скажу. Но написать напишу. Собираю материал. Назову книженцию «В Перебелкине все спокойненько…»
Горящий взгляд, стрелы бровей, впалые щеки и насмешливый дальнейший отрывистый пересказ собственных мыслей, конечно же, с правдоискательским запалом:
— Справедливости нет и никогда не было! Самые клыкастые всегда впереди с черной икрой в пасти! Номенклатура всегда у руля! Ну которых по-другому можно назвать «командой» или «шайкой». Вон у Бальзака этот самый Растиньяк как лез наверх! И Жорж Дюруа у Мопассана. Вон, я читал, что и первый муж Светланы Сталиной женился на ней, чтоб не выпасть «из обоймы». Его звали Григорий Морозов. Он потом, в сорок пять, пробовал жениться на дочери Громыко… А сейчас что делается? Тут один писатель, русофил такой бородатый, изо всех сил старался выдать свою дочку за иностранца. На всякие собрания-совещания водил с собой. На курорты заграничные ездил, показывал ее… Не сорвалось! Живет за немцем! И другой так же действовал. И тоже удачно — в Италию сплавил! А тут они насчет любви и преданности Отечеству! Во брехуны! Но они все у меня в блокнотике, все в книжку лягут… Чтоб мои пацаны, кого Чечня от жизни отломила, чтоб они про меня сказали: «Молодец, Андрей! Так их, сволочей! Пусть люди знают, что почем!» И я не отступлюсь. Зарез. Все. Гиря до полу дошла.
