Вильям Козлов - Ради безопасности страны
— Видите ли... Я считал, что, поскольку дал обещание, дал слово, которое не мог взять обратно, так как Бернштейн уже уехал, было бы непорядочно с моей стороны не выполнить это обещание...
— Значит, вы увидели, что материалы, переданные вам, носят, как вы сами признали, антисоветский характер, и тем не менее со спокойной совестью оставили их у себя...
— Нет, я не оставлял их у себя.
— А как же вы поступили с ними?
— В тот же день, поздно вечером, я положил их в портфель и отнес своему приятелю.
— Кому именно?
— Это так существенно? Мне не хотелось бы, чтобы ни в чем не повинные люди оказались замешаны в этой истории.
— Об этом, — жестко сказал Серебряков, — надо было заботиться тогда, когда вы относили ему портфель, а не сейчас. Так кому же вы отнесли материалы, переданные вам Бернштейном?
— Моему приятелю Виктору Костину.
«Костин. Доктор Костин, — подумал Серебряков. — О нем уже упоминал отец Антоневича».
— Почему вы это сделали? Почему вы не оставили эти материалы у себя дома?
Наступила пауза.
— Если говорить откровенно... — наконец произнес Антоневич, словно бы делая над собой некоторое усилие. — Я боялся.
— Кого или чего вы боялись?
— Не знаю. Но с тех пор, как ко мне попала эта рукопись, меня не оставляло чувство тревоги, беспокойство. А конкретнее... Я опасался, что ее увидит и прочтет моя жена. У нее всегда была привычка заглядывать в чужие бумаги.
— Однако некоторые свои бумаги вы все-таки хранили дома, — сказал Серебряков полувопросительно. — Например, картотеку или досье на своих сослуживцев, не знаю, как назвать правильнее. Не так ли?
Антоневич молчал.
Картотека... Он всегда гордился этой своей идеей, этим своим изобретением. Года три тому назад он завел картотеку, действительно своего рода досье на всех, кого относил к институтскому, да и не только институтскому, начальству, и с педантичной аккуратностью заносил туда все, что становилось известно ему об этих людях. Он копил сведения, достоверные и недостоверные, ловил слухи, которые рождались в институтских коридорах, с жадным вниманием выслушивал во время перекура на лестничной площадке какую-нибудь свежую сплетню, а потом, вечером, записывал все это на специальные карточки, испытывая чувство сродни чувству заядлого коллекционера-собирателя, которому удалось пополнить свою коллекцию новым ценным экспонатом. Сам по себе тот факт, что он знал об окружающих людях куда больше, чем они могли догадываться, что он являлся обладателем досье, куда более подробного, детального, а главное — куда более живописного, выразительного, нежели те жалкие анкеты, бледные характеристики и сухие автобиографии, которые хранились в отделе кадров, доставлял ему тайное удовлетворение. Знали бы эти люди, какой взрывчатый материал постепенно копится у него в ящике обыкновенного письменного стола! Вот бы они забегали! Внезапно он обнаружил у себя самую настоящую склонность к писательству, ему нравилось писать портреты этих людей, нравилось угадывать, домысливать те обстоятельства уклада их жизни, их быта, их взаимоотношений с сослуживцами, которые были не вполне ясны ему или попросту неизвестны. Ему доставляло удовольствие прогнозировать, как м о г л и б ы поступить эти люди в тех или иных обстоятельствах, как повели бы себя в той или иной жизненной ситуации. В такие минуты, сидя над своей картотекой, над жизнеописаниями тех, кому он был подчинен по службе, от кого был зависим, он ощущал свою тайную власть над ними. «Максимально полная, максимально обширная, максимально компрометирующая информация — вот главное оружие», — записал он однажды. Оружие, разрушительную силу которого нельзя переоценить. Хотел бы он видеть выражение лиц всех этих профанов, этих самодовольных чиновников от науки, если бы им вдруг хоть краем глаза удалось заглянуть в его картотеку!
— Расскажите, с какой целью вы собирали сведения, порочащие администрацию вашего института, ваших сослуживцев.
Антоневич поднял глаза, его взгляд встретился со взглядом Серебрякова. Серебряков ожидал прочесть во взгляде Антоневича смущение, растерянность, может быть, страх или, наоборот, упорство, враждебность, ненависть. Но ничего этого не было. Глаза Антоневича, казалось, были лишены сейчас всякого выражения. Спокойные, пустые глаза.
— Я не согласен с подобной постановкой вопроса, — сказал Антоневич. — Я не собирал каких-либо сведений умышленно. Я только записывал то, что слышал. Что, по сути дела, было и так известно всем, всему институту.
— Но с какой все-таки целью? Цель-то у вас была?
— Цель? — повторил Антоневич. — Видите ли, я давно уже пробую силы в литературе. С годами эта страсть к бумагомаранию... — он усмехнулся, как бы приглашая и Серебрякова посмеяться вместе с ним над этой своей слабостью, — не только не проходит, а усиливается. Во всяком случае, последнее время я всерьез думал о том, чтобы попытаться написать роман или повесть. И те записи, о которых вы упомянули, это... ну как бы сказать... заготовки, что ли, наброски с натуры... Я рассчитывал, что впоследствии они могут мне пригодиться.
— И вам не кажется странным, что все эти заготовки исполнены только одной краской? Черной.
Антоневич пожал плечами и опять усмехнулся. Похоже, он чувствовал себя все увереннее, все развязнее.
— Отрицательные типажи, как известно, всегда даются легче, чем положительные. Об этом даже литературные критики пишут.
— О литературных критиках мы с вами поговорим как-нибудь в другой раз, — перебил его Серебряков. — Вы публиковали где-либо эти свои записи? Или намеревались публиковать?
— Нет. Не публиковал и не намеревался публиковать. Это, я повторяю, были только наброски, заметки для памяти, своего рода литературные упражнения, не больше.
— Тогда чем вы можете объяснить тот факт, что в машинописном документе, принадлежащем, как вы утверждаете, вашему знакомому Бернштейну, оказались целые абзацы, текстуально полностью совпадающие с вашими записями? Вот, цитирую: «М., — заведующий отделом. Склеротик и непроходимый тупица. Впрочем, именно за тупую исполнительность ценим и обласкан начальством. Самая мучительная операция для М. — это подписание бумаг. Готовясь подписать какую-либо бумагу, он багровеет, вращает глазами, издает нечленораздельные звуки. Если есть возможность, отправляет к своему заместителю. Если нет, готов подписать любую ересь, лишь бы только не обнаружить свою некомпетентность и феноменальную тупость. Этим не раз пользовались предприимчивые сотрудники...» Это из ваших записей. Вы подтверждаете, что являетесь их автором?
— Да, подтверждаю.
— А теперь вам предъявляется машинописный документ, автором которого, по вашим словам, является Бернштейн. Страница сто семнадцатая: «М. — заведующий отделом. Склеротик и непроходимый тупица. Впрочем, именно за тупую исполнительность ценим и обласкан начальством...» Достаточно? Или продолжать?
— Достаточно, — сказал Антоневич. — Я готов все объяснить. Я понимаю, конечно, это была моя ошибка, непростительная ошибка, но однажды я рассказал Бернштейну о своих литературных опытах. И даже кое-что прочел ему. Ему понравилось. Помню, он очень воодушевился и сказал, что ему для его книги не хватает как раз такого вот конкретного материала. Он спросил, не буду ли я против, если в своей книге он использует кое-что из моих набросков.
— И вы не поинтересовались тогда, что это будет за книга?
— Нет. Я просто не придавал словам Бернштейна существенного значения. Я не верил, что его планы когда-нибудь претворятся в жизнь. Честно говоря, он всегда казался мне не очень умным человеком.
— Вот как? И все же вы разрешили ему использовать ваши записи?
— Да. Я просто не задумывался тогда над последствиями такого шага. И потом... Возможно, во мне говорило мое авторское самолюбие. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то прочел и оценил эти мои литературные опыты. Так я думал тогда.
— Ну хорошо, это тогда. А теперь? Теперь, когда материалы эти попали к вам и вы, уже прочитав их полностью, увидев их направленность, обнаружили в них написанные вами характеристики ваших сослуживцев, вас не смутило это, не обеспокоило? Более того, вы сами способствовали передаче этих материалов за рубеж. Как вы расцениваете эти свои действия?
— Как расцениваю? — Антоневич нервно шевельнулся на стуле, передернул плечами. — Как я могу их расценивать? Я уже сказал: теперь я вижу, это была моя ошибка. А тогда я думал, что даже если что-то из моих заметок и будет предано гласности, это не принесет ничего, кроме пользы.
— Вот как? — искренне удивился Серебряков. — Это почему же?
— Очень просто. Я считал: будет польза, если хоть таким способом я выведу на чистую воду кое-кого из тех недобросовестных людей, о которых я писал. Польза нашему обществу.
— Таким образом, вы заботились о благе нашего общества? Вы это хотели сказать?
