Патриция Вентворт - Убийство в Леттер-Энде. Приют пилигрима (сборник)
– Ты любила его, Лес? – едва слышно спросил Джером.
Она ответила ему так же тихо:
– В моем сердце не было любви. Я была очарована, мне льстило его внимание, и к тому же я была так одинока. Человек, которого я любила, не любил меня, и… – голос ее дрогнул, – я устала быть несчастной и одинокой. Мне захотелось жить своим домом, своей жизнью, со своими детьми, и когда Генри мне улыбнулся, я сказала «да». Но когда дело дошло до окончательного решения, я не смогла его принять. Мэйбл Роббинс преградила мне путь.
Джером изумленно посмотрел на нее:
– Это был Генри?
– О да. Это всплыло, когда мы говорили об одном подобном случае, о котором прочли в газете. Он ничего не сказал, но я все поняла и без слов. Это звучит глупо, но я сразу поняла, что дело не только в Мэйбл. Дело было в Генри, в его убеждении, что он может иметь все, что захочет. Другие люди его никогда не интересовали. Всегда найдутся такие женщины, как Мэйбл, но ему самому, в сущности, не было до них никакого дела, как, впрочем, и до меня. Единственным человеком, который что-то для него значил, был он сам, единственный и неповторимый Генри. Я поняла, что не смогу. Я собиралась сказать ему это в тот вечер, но он не пришел…
Не глядя на нее, Джером спросил:
– Ты кого-нибудь любила?
– Да, и очень сильно.
– Но тогда почему, моя дорогая, почему?..
– Я же сказала тебе.
Он обернулся к ней и протянул руку, но тотчас отдернул ее. Помолчав, он сказал:
– Кто это был?
Щеки Лесли залились краской. Сейчас она выглядела юной и беззащитной. Запинаясь, она произнесла:
– Ты… имеешь право… спрашивать… об этом?
Он вспомнил Лесли такой, какой она была много лет назад, вспомнил такой же румянец и слезинки на ресницах, когда он и Генри дразнили и немилосердно обижали ее. Он и Генри – больше в их компании не было никого. Они всегда были втроем – он, Генри и Лес.
– Ты должна сказать, потому что я всегда любил тебя, Лес.
– Ты никогда этого не говорил.
– У тебя было слишком много денег, а у меня их не было вообще. – Он коротко и жестко рассмеялся. – Сто фунтов в год и мозги, которые, как я думал, принесут мне целое состояние! Я хотел написать бестселлер или добиться умопомрачительного успеха пьесой, а потом прийти, сунуть этот успех под нос твоему отцу и сказать: «Что вы теперь скажете, сэр?» Это он прогнал меня, ты же знаешь.
– Он не мог этого сделать!
– Но он это сделал. «Детские отношения – вздор, мой дорогой мальчик, – сказал он мне. – Она станет моей наследницей. Ты же не захочешь прослыть охотником за деньгами, не так ли?» Потом он долго распространялся о хорошем отношении ко мне, но сказал, что у него другие виды на дочь.
Даже сейчас, двадцать лет спустя, в его голосе чувствовалась уязвленная юношеская гордость. Лесли так живо представила себе эту сцену, будто она происходила сейчас, перед ее глазами: отец, бестактный и бесцеремонный, лелеющий честолюбивые замыслы в отношении дочери и не понимающий, что могло сделать ее по-настоящему счастливой; Джером, обуянный гордостью, ушедший делать состояние. Все ее существо сейчас оплакивало потраченные впустую двадцать лет.
– И только поэтому ты перестал показываться мне на глаза? – спросила она.
– Да, умопомрачительный успех не состоялся, но мне все время казалось, что он за углом. Я старался не докучать тебе, чтобы мне снова не сказали, что я охочусь за деньгами. Потом твой отец умер…
– И?
Он поднял руку и снова бессильно уронил ее на колено.
– Это был конец. К тому времени я понял, каким писателем могу быть. Всякий человек, если он в своем уме, оценивает себя, когда его к этому наконец вынуждает необходимость. Я был вполне приличным второстепенным литератором и не мог достичь чего-то большего. Я зарабатывал пятьсот – шестьсот фунтов, а с этим доходом не мог прийти к твоему отцу и сказать, что хочу на тебе жениться. И мне не хотелось воспользоваться тем, что он мертв. Я понимаю, что это звучит напыщенно, но все дело было в моей гордыне. Я стал еще реже тебя видеть. Я думал: «Зачем умножать боль?» Понимаешь, я думал… я искренне думал, что у меня нет ни единого шанса.
– И ты отступил, – произнесла Лесли.
– Да, я отступил, а теперь уже слишком поздно.
– Неужели поздно, Джером?
– Я искалечен…
Краска, залившая лицо Лесли, схлынула. Она, побледнев, протянула к нему руки и проговорила:
– Ты все еще меня любишь? Это единственное, что имеет для меня значение, – твоя любовь.
Он схватил ее руки и до боли сжал их.
– Лес…
Имя прозвучало как рыдание.
Глава 30
Покинув мисс Сильвер, Мэгги снова вышла к черной лестнице и начала спускаться по ступенькам. На повороте она услышала тяжелые шаги, посторонилась и вошла в ванную. Мимо нее прошла Джуди Элиот вместе с каким-то светловолосым молодым человеком в штатском костюме и полицейским сержантом. Они поднялись до лестничной площадки и скрылись в коридоре. Звук шагов замер, потом раздался стук закрытой двери. Джуди не вернулась.
Мэгги немного подождала. Из-под пилотки выбилась прядь волос. Сняв головной убор, Мэгги поправила волосы. Насчет прически у нее был свой пунктик. Глория может бегать с развевающимися волосами, но это был не ее, Мэгги, стиль. Волосы должны лежать гладко. Это недопустимо – носить военную форму и ходить с растрепанными волосами, как делали некоторые мобилизованные девушки.
Приведя прическу в порядок, Мэгги снова вышла на лестницу и отправилась на кухню. Когда она пришла в дом, миссис Роббинс была занята, но Мэгги не могла уйти, не поздоровавшись с ней. Миссис Робинс могла быть либо на кухне, либо в комнате прислуги рядом с кухней. Мэгги решила для начала заглянуть на кухню. Там никого не было, но дверь в буфетную была приоткрыта, и оттуда доносились голоса мистера и миссис Роббинс. Мэгги, конечно, предпочла бы поговорить с ней наедине, но выбирать не приходилось.
Она почти пересекла кухню, когда поняла, что разговор идет на повышенных тонах. Это не был разговор людей, между которыми все уже давно высказано и сделано, в отношениях которых нет бурь и подводных камней. Мэгги всегда считала, что миссис Роббинс сделала неверный выбор, выйдя замуж за Роббинса. По мнению Мэгги, лучше остаться одной, чем выйти замуж за такого, как Роббинс. Одно дело отдавать и получать, но заполучить мужа, который навязывает тебе свой закон до такой степени, что завладевает твоей душой, – это уже лишнее, так не поступают люди, хоть сколько-нибудь себя уважающие.
Роббинс, несомненно, подчинил жену своему закону.
– В доме полиция, и все об этом знают. Мистер Джером сам разрешил им произвести обыск! Мистер Пилгрим не пустил бы их даже на порог. Насколько я знаю, сейчас они в комнате мистера Джерома. «Я им разрешил, – сказал он, – и они начнут с моей комнаты». И это говорит хозяин дома!
Мэгги Пелл вполне разделяла ужас и негодование старого слуги. Убийство на первых полосах газет – это, конечно, здорово, но когда дело доходит до обыска спален в таком доме, как «Приют пилигрима», – то это совсем другое дело, это уже касается тебя лично, и здесь не до шуток. «Интересно, – подумала Мэгги, – они обыщут весь дом? И если да, то что скажет на это мисс Нетта?»
Миссис Роббинс всхлипнула, а потом снова сердито заговорил Роббинс:
– Что во всем этом хорошего? Я же говорю тебе – это конец!
– Не говори так!
– Я буду говорить так, как хочу, а ты будешь меня слушать. И вот что я тебе скажу – перестань причитать и плакать по тому, кто заслужил смерть!
Она резко вскрикнула, перебив мужа:
– Альфред!
– Я с самого рождения Альфред! Он погубил твою дочь, разве нет? Теперь он подох и проклят, и ему некого винить в этом, кроме себя, а ты здесь распускаешь сопли: «Бедный мистер Генри!»
– Альфред, – еще раз повторила миссис Роббинс, испуганно затаив дыхание.
Мэгги тоже испугалась. Зачем только она сюда пришла? Но уйти она не могла, ноги отказывались ей повиноваться. Она слышала, как миссис Роббинс разразилась громким плачем. Потом раздался звук удара и сдавленный вскрик. Мэгги сделала еще шаг вперед. Она не могла просто стоять и слушать, как Роббинс обходился с женой.
Ее остановил прозвучавший от двери буфетной голос Роббинса. Он говорил негромко, но от этого становилось еще страшнее:
– Заткнись! Ты слышишь, заткнись! Закрой рот, ты поняла меня? Говорю тебе, полицейские думают, что это сделал я, и ты всем своим видом убеждаешь их в этом. «Что это она так переживает? – думают они. – Кто станет так переживать, если для этого нет причин? И какие причины у нее на уме? Почему она так по нему убивается? Наверное, она знает, кто это сделал, но о ком она может знать, как не о своем муже? Это он сделал». Вот что они скажут. Ты хочешь, чтобы мне на шею накинули веревку? Ты делаешь именно это. Говорю тебе, они думают, что это я убил этого проклятого Генри. Я слышал, как они говорили об этом в кабинете, и знаю, что они думают. Они думают, что это я!
