Мануэль Скорса - Гарабомбо-невидимка
– Пойду брату скажу, – проговорила Амалия, еще плача. Гарабомбо обмакнул картошку в перец. Он жадно жевал, когда вошли дочь и сын старого Куэльяра.
Высокий Мелесьо нерешительно остановился, не веря себе.
– Брат!
– Братец!
Они обнялись, и Мелесьо ощутил, как исхудал Гарабомбо.
– Бустильос сказал нам, что. тебя выпустили.
– Я в больнице лежал. Заболел я. Два месяца провалялся в больнице Второго Мая. Чуть не умер.
Мелесьо Куэльяр сильно поседел. Все в их семье седели рано.
– Что думаешь делать?
– Заберу жену и буду бороться дальше.
– Как бороться-то?
– Община должна бороться за свою землю.
– Подумай получше, Гарабомбо!
– Завтра же схожу в часовню, к Флорентино Эспиносе!
Святой старикан. Как он?
– Дон Флорентино умер, Гарабомбо. Все старики умерли, как вышли на волю.
– Эваристо Канчари жив?
– Нет, тюрьмы он не вынес.
– Себастьян Хименес жив?
– Умер.
– Дон Аркадио Герра?
– Прошлый месяц похоронили.
– Элисео Сильверио, наш музыкант?
– Как вышел, сразу умер.
– А остальные?
– Кто это?
– Те, кто сидел… кто бунтовал.
– Бунтовал?
– Те, кто был со мной в тюрьме.
Мелесьо Куэльяр развел руками.
– Что же я, ради себя сидел?
Мелесьо Куэльяр встал.
– Завтра потолкуем!
Гарабомбо глядел на угасающее пламя свечи. Жена трепетала от любви к нему, но он не шевелился. Тени, порожденные слабым светом, казались ему стариками. Он узнавал медлительные движения Флорентино Эспиносы, непрестанный кашель Эваристо Канчари, испуганные глаза Бустильоса.
– Гарабомбо! – вздохнула Амалия.
– Доброй ночи! – сказал с порога Сиксто Мансанедо. Гарабомбо пристально посмотрел на него, но ошибся – потолстевший Сиксто вежливо спросил:
– Не помешаю?
– Заходи, дон Сиксто.
– Спасибо, Гарабомбо.
– Что понадобилось, дон Сиксто?
– Я к тебе от зятьев.
Гарабомбо присел на мешок с ячменем.
– Дон Антолино сказал мне: «Я знаю, Гарабомбо вернулся из Лимы. Иди к нему и передай от меня привет».
– Спасибо.
– И еще.
– Что?
– «Передай, что я люблю настоящих мужчин. Мне нужны такие, как он». Это сказал номер два.
Дон Сиксто обнажил серые зубы.
– Он предлагает тебе место старшего надсмотрщика. Гарабомбо встал. Свеча замигала.
– А ты не старший?
– Номер один говорил: «Пусть будет Гарабомбо. Мне нужны мужчины, а не мозгляки».
Дон Сиксто весь дышал досадой.
– Какой же ты мозгляк?
– Не мне судить.
Он пожал плечами. Гарабомбо подошел к нему так близко, что чуть не коснулся его шляпы.
– Что он мне даст?
– Дом, и участок, и пастбище.
– А платить будет?
– Номер один говорит: «Пусть сам назначит».
Гарабомбо ощутил тяжесть тьмы. Он поглядел на поникший свет.
– Нет, дон Сиксто. Спасибо.
– Да ты сам назначь, сколько тебе платить!
– Нет, спасибо.
– Не дури, Фермин! – с облегчением сказал Мансанедо. – Про твои дела никто не помнит. Подумай о себе! Кто о тебе подумал, пока тебя не было? Кто принес тебе в тюрьму хлеба?
Гарабомбо не отвечал.
– Мятежников в Чинче больше нет. Из тюрьмы все выходят шелковые.
– Спокойной ночи, дон Сиксто.
Надсмотрщик надел шляпу и вышел, улыбаясь. Он чуть было не стал помощником Гарабомбо!
– Он прав, Фермин, – вздохнула жена. – Никто не вспомнил о нас! Рассказала бы я тебе!..
– Пусти меня!
И, не задев висящей на стене сбруи, он вышел.
– Куда ты? – спросила жена и снова задрожала.
Он не ответил. Ночь пестрела звездами. Луна освещала спящих собак. Гарабомбо прошел по улочке и удостоверился, что все помнит. Шел он на кладбище. Злой ветер сек простые надгробья, маленькие часовни. В горах такой ветер, что кресты надо защищать низенькой глиняной крышей. Гарабомбо обошел могилы и постоял перед нищей, глиняной часовенкой в полметра высотой – здесь лежала его мать. Он встал на колени, помолился, поднялся и пошел дальше, глядя на могилы, посеребренные милостивой луной. На новых часовенках он нашел имена Флорентино Эспиносы, Эваристо Канчари, Эладио Эспиносы, Прематуро Ловатона, Себастьяна Хименеса. У могилы дона Флорентино он снова встал на колени и воскликнул:
– Дон Флорентино, мятежных больше нет! Вы умерли зря. Когда-то вы говорили, что Чинче будет свободным. Вы ошиблись. Все, кто с нами сидел, служат в поместье. Даже Кристобаль – главный любимец зятя номер один!
Глава одиннадцатая
О том, как Леандро-Дурак получил от президента юлу в подарок
Солнце проникло наконец в листву эвкалиптов. Ремихио шел по улице Болоньези, бормоча: «Отмщение, отмщение!» Ему хотелось есть. Он направился в пекарню. За несколько шагов его углядел Святые Мощи. На Мощах было только пончо, больше ничего – ни штанов, ни рубахи, ни сапог.
– Ремихио! – закричал он. Из-за стены вылез Леандро-Дурак, в разноцветных штанах и такой дырявой рубашке, что сквозь прорехи виднелась гусиная кожа.
– Ремихио!
– Кто это?
– Надень очки! – попросил разволновавшийся Леандро.
Ремихио надел и, хоть они были без стекол, сразу разглядел и Мощи, и Дурака.
– Откуда ты, Ремихио?
– Из Лимы.
– Когда пришел?
– Вот, иду.
И он пошел дальше. Несколько месяцев назад он видел, что депутат от Паско не останавливается, когда к нему подходят здешние власти, и перенял этот обычай.
– Говорил я с президентом. Обвинил судью, нотариуса, сержанта, священника, начальника станции. Всех подчистую! Даже себя обвинил. Генерал похвалил меня. Следующей почтой придет мое назначение.
– Ты и нам помоги, дон Ремихио! – взмолился Леандро-Дурак.
– Я о вас говорил. Ждите!
– Леденчика, дон Ремихио? – Дурак улыбнулся, он никогда не унывал. Раньше он жил в Чинче, но за какую-то провинность Антолино, зять № 1, посадил его на неделю в свинарник. Зятю пришлось уехать в Серро, он там задержался, потом поехал в Лиму и пробыл в ней девять месяцев. Никто не посмел отпустить Леандро, и он девять месяцев так и жил среди свиней, с ними вместе ел, а выйдя, бормотал, что он – Иисус Христос.
Не удостоив его взглядом, Ремихио взял конфету, сунул ее в рот, а потом вынул из кармана выцветшего плаща тетрадочный листик и маленький карандаш. Он присел на камень и написал:
Янауанка, в такой-то день текущего века. Сеньор Президент нашей республики!
Несколько дней тому назад я, нижеподписавшийся, или, иными словами, жертва насилия, прислуживал по любезной просьбе жандармов на банкете, который давал сеньор субпрефект по случаю своего избрания (другой кандидатуры не было). Там я слышал, как в своей речи субпрефект сказал: «Наш президент, генерал Одриа, выправляет страну, и мы с ним вместе выправим все, что сошло со своего пути».
Веря в многомилостивость Вашей власти, преследующей лишь того, кто ей противится, и тех, кто пользуется свободой собраний (чего я не делаю, т. к. всегда один), я покорно прошу выправить или вправить мне ногу. Если это невозможно (даже для генерала) или если нога совсем уж плоха (по моей вине), прошу предоставить мне новую ногу (одну, другая – хорошая). Мне много не надо. Я знаю, что у нас война с этими обезьянами и на складах лежат ноги всех размеров, в том числе 16-го (это мой), для раненых, которым Вы оказали честь, послав их на битву.
Сам я хромаю, бегать не могу. Нет, я не думаю, что солдаты бегут! Я это знаю.
– Крольчатники не хотите, дон Ремихио? – спросил Леандро-Дурак, держась на должном расстоянии. Мощи сунул руку под пончо. Штанов на нем не было. Ремихио удивился.
– Кролик?
– Жареный!.. Самое лакомство, дон Ремихио!
– Давай…
Леандро протянул ему кролика, которого он стащил в столовой «Весь мир». Ремихио принялся жевать, сосать и выплевывать кости.
– Вот вы президенту пишете, так я вас попрошу…
– Слушаю? – спросил Ремихио и перешел на «вы», иначе нельзя с просителем. – О чем вы хотите меня попросить?
– Вы с ним кумовья, так вот, подарил бы он мне юлу.
– Мне некогда, и наоборот. Леандро пригорюнился.
– А моего кролика ели…
– Какое вам дело, и наоборот.
Но Леандро не исчерпал своих ресурсов. Он вынул из-под рубища альбом. Глаза у Ремихио загорелись.
– Откуда вы взяли этот альбом?
Леандро захохотал. Ремихио пожал плечами и снова принялся писать.
Должен сказать Вам, уважаемый Аполинарио, что наши власти по злобе говорят, будто нога нужна мне для того, чтобы ухаживать за некоей Консуэло, чье имя я предпочитаю скрыть из уважений, к Вам. На самом деле вышеупомянутая – член АПРА, известная противница режима, тогда как я, нижеподписавшийся, истинный оппортунист, да хранит меня Бог.
Опять эта тетка с печеньями! Чем я виноват? Я их пек, что ли? Я их продавал? Сам я печенье? Чего же она хочет? Пожалуйста, не орите, а то напишу, и вас возьмут. Что? Да, ваши! Пускай будут ваши! Да сколько можно, так-перетак? Денег я не брал, вот вам ваше печенье! Как видите, дорогой президент, народ тут грубый, и я, мне кажется, заслужил своим терпением вышепоименованную ногу, чтобы как можно быстрее убраться из мерзкого городка, где на десять человек одиннадцать дураков.
