Павел Генералов - Юность олигархов
— Так что, Лёва, по рукам?
***Нюша специально не накрасилась. Лишь чуть–чуть румянами подрозовила веки. Якобы так занималась, что глаза воспалились. Несчастная студентка на грани нервного срыва. Чтоб ему провалиться, этому Малькову с его конституцией! Надежды на то, что препод, которого по слухам выгнали из прокуратуры за жёсткость, вдруг сжалится над заморенной непосильной учёбой девушкой, практически не было. Но шансов сдать этот предмет тощему желчному Малькову всего лишь со второй попытки было ещё меньше. Пятикурсники уверяли, что меньше, чем на три подхода рассчитывать не стоит.
Рассказывали также легенду, как один поэт спас весь курс — организовал звонок «из Кремля». Мол, Кремль вдруг остро ощутил надобность в таких принципиальных и опытных специалистах, как Мальков. И надо же! Какое совпадение! Аккурат в день экзамена. Серьезный торжествующий Малёк помчался, сверкая воротничком и манжетами в указанном направлении, а самый нужный литераторам предмет «История российской конституции» спешно принял аспирант с кафедры зарубежной литературы. Отличившемуся же поэту сокурсники присвоили звание Александра Третьего (вслед за Пушкиным и Блоком).
Легенда нравилась, её пробовали реанимировать, но ставший пугливым Мальков на провокации более не поддавался.
Рассказывали ещё, что в советские времена, когда Мальков читал марксизм–ленинизм с элементами энгельсизма, он зверствовал куда как круче. Ведь в идеологическом вузе, а Литературный институт был именно таким, за «хвост» по коммунизму лишали стипендии, не допускали к диплому, а то и просто выгоняли. То есть власти у зверского Малька было — хоть отбавляй. Успевай лишь челюстью щёлкать. Правда, институт славился своим либерализмом, посему изгнанные практически всегда возвращались, вновь и вновь натыкаясь на знакомое до оскомины препятствие. Пока вовремя подоспевший грипп не пробивал брешь в стальной броне железного Малькова.
— Анька, ты когда пойдешь? — уже во дворе института догнала ее Инна. Инна училась на прозе и была уже на сносях. Притом не в творческом, а в самом прямом смысле — на восьмом месяце. Шуба Инны впереди смешно вздымалась вверх.
— Не знаю, наверное, в середине пойду, мне к трём надо в Лужниках быть, — Аня подула на чёлку. Надо бы подстричь, а то уже совсем глаза закрывает. Но во время экзаменов нельзя, примета плохая. Хотя, пожалуй, Мальков и приметы — вещи несовместные.
— Ты со шпорами? — живот Инны, похоже, шевелился, словно зародыш тоже участвовал в разговоре.
— Нет, с бомбами, у Малька ж не спишешь, — Нюша чуток замедлила шаг, Инка и так дышит как загнанная. Ещё родит прямо на ходу. А бомбами у них назывались заранее написанные на листах бумаги ответы на вопросы экзамена. Если со шпоры надо было исхитриться и списать, то бомбу нужно было только вытащить.
— Это точно, — кивнула Инна, — но и бомба, Ань, не поможет. Он, гад, на дополнительном срежет.
— Инка, не гони волну, и так тошно, — взмолилась Нюша.
— Ань, а если я прямо вдруг на экзамене рожать начну? — вдруг озарила Инку светлая мысль. — Тогда что?
— Родишь в музее, на диване, где Герцена родили, — предположила Нюша. Их Литинститут располагался на Тверском бульваре в знаменитом Доме Герцена, и комната, где на пузатом кожаном диване, где якобы родился писатель, считалась мемориальной.
— А ребёнка назову Герценом? Мне ультразвук мальчика высветил. Прикинь, Герцен Олегович? А что, прикольно! — прикинула Инна, чуть не споткнувшись о ледышку. Нюша едва успела подхватить подругу под локоть.
— Нет, назови Мальковым! Представь, Инн, — и Нюша изобразила с нарочито американским акцентом: — Мал–кофф!
Инна закатилась. Так, смеясь, они и вошли в бывший Дом Герцена, в альма–матерь свою, Литинститут имени пролетарского писателя Алексея Максимовича Горького в девичестве Пешкова.
— Ох, не к добру мы смеемся, не к добру! — сдавая шубу в гардероб, вздохнула жизнерадостная Инка и тут же захихикала вновь.
Нюша отвечала в последней пятёрке. Не глядя на нее, Мальков бесстрастно выслушал идеологически верное содержание бомбы. Речь шла о праве на жильё. Хорошее право, жаль что не обязанность. Нюшу этот вопрос волновал мало: они с братцем жили в трёхкомнатной со своей глухой бабушкой и других перспектив пока не предвиделось.
— Ну хорошо, — поднял, наконец, Мальков глаза. Глаза были мутные и зеленоватые, как у крокодила. Крокодил проглотил, предварительно утопив, уже полтора десятка жертв, подавившись лишь беременной Инкой. Та так артистично стонала и крутилась, что хищник поставил ей «хор», практически не слушая.
— А вот скажите, э–э–э, — Мальков заглянул в зачётку, — Сидорова, как, по–вашему, я имею право на льготную жилплощадь? — и крокодил интригующе прищурился.
— Вы? — невинные ореховые глаза Нюши округлились. — Конечно, имеете!
— Это почему? — удивился Мальков. На желтоватом его лице ходуном ходили желваки. Тудым–сюдым. Тудым–сюдым.
— Почему? — переспросила Нюша. И выпалила: — Ну, вы же — инвалид!
— Я — инвалид? — изумился зверь. Он встал со стула и, разминаясь, противно захрустел пальцами.
— Ну да! — честно подтвердила Нюша.
— Почему инвалид? — Мальковские желваки прямо спятили. Не желваки — маятники. Сам препод в ритме желваков нервно топтал аудиторию, чеканя шаг, как деревянный солдат Урфина Джюса.
— Ну как же?.. — Нюша поняла, что её несёт. — Ведь…
Нервный кашель соратника–мученика Паши Волкова остановил ее готовые вырваться слова про «психическое нездоровье» маньяка–садиста. Она запнулась и покраснела.
— Что ж, Сидорова, поговорим об этом в следующий раз! — Мальков остановился у стола, нагнулся и, не глядя, протянул ей незаполненную зачётку.
— Ну и хрен с тобой, старый козёл! — ответила ему скромная Нюша.
Уже за дверью аудитории, естественно.
Глава третья. Явление Полторадядьки народу
25 января 1997 года,
За Гошей на Ленинский Нур подскочил в начале десятого. Сидоровы жили в крайнем из трёх некогда элитных домов, которые в народе издавна называли «Три поросёнка». Эти три солидных башни построили ещё перед московской олимпиадой, дабы правительственную трассу не портил вид непрезентабельных хрущёвкок. Один дом принадлежал КГБ, другой Совмину, а третий отдали творческой элите. В одном доме с Сидоровыми жили, например, неувядающий комсомольский певец и известный режиссёр, прославившийся телесериалами из деревенской жизни. Нур в свои школьные и первые институтские годы проживал рядышком, в соседней башне, у дяди Надира, занимавшего солидную должность в нефтегазовом министерстве.
Возле подъезда переминался с ноги на ногу человек в дутой синей «найковской» куртке и вязаной шапочке, надвинутой на глаза. Увидев Нура, человек опустил голову, пытаясь закурить на резком снежном ветру — в этой точке Москвы ветры дули, кажется, не переставая. Где–то Нур его видел, этого дутого, хотя теперь полстраны в таких куртках ходит.
Гоша встретил друга при полном параде. Он стал едва ли не выше ростом, вырядившись в длинный кожаный плащ с погонами штандартенфюрера СС.
— Ни хрена себе! — присвистнул Нур. — Так и тянет тебе честь отдать. Ты что, прямо так и поедешь?
— Ну и чего? — подбоченился Гоша. Он был чрезвычайно доволен, что Нур подбросил такую славную мыслю.
Привычная ко всему консьержка, здороваясь с Гошей, даже не изменилась в лице. Зато дама с собачкой, входившая в подъезд, испуганно отпрянула, а её грязновато–белый шпиц заполошно затявкал.
— А это что за хрень? — изумился Нур, вытягивая из–под «дворника» красный листок. На нём чёрным фломастером была нарисована стрекоза с огромными выпученными глазами. Гоша взял рисунок и очумело уставился на стрекозу. Де жа вю какое–то, — подумал он, складывая мокрый листок и автоматически засовывая его в карман плаща.
— А это что за казаки–разбойники? — хмыкнул Нур.
Прямо перед капотом его «девятки» на заледеневшем асфальте алела стрела, нарисованная спреем. Краска была свежайшая — мелкие кровавые пузырьки ритмично взбухали и лопались.
Гоша посмотрел по направлению стрелы и решительно двинулся вперёд. Стрела была не одна. Метров через тридцать светилась следующая, нарисованная на боку оплывшего сугроба.
Так, по стрелам, через сквер, Нур и Гоша быстрыми шагами вышли к кинотеатру «Казахстан», где их дожидалась последняя стрела, недвусмысленно указывавшая на афишу. Фильм назывался «Прыжок в бездну».
— Ты что–нибудь понимаешь? — озадаченно спросил Нур, накручивая на палец прядь волос.
— Кажется, начинаю… — протянул Гоша, стискивая в кармане влажную стрекозу, но Нур перебил его:
— Вон, вон тот мужик, что у подъезда отирался!
