Станислав Родионов - Преступник
— Красивая фамилия — Вязьметинов. Как Вяземский.
— Нормальная.
— Тебе уже пятнадцать… Второгодник?
— Год не учился, в пятом ногу сломал.
Петельников решил сбросить официальность уже проверенным способом: как-то рассеянно зевнул, вздохнул, буркнул, вытянул ноги, уселся поудобнее и глянул на подростка добродушно, как на приятеля, невесть откуда взявшегося. Темные глаза парня оживились: что дальше?
— Ну, помолчим?
— А что мне говорить? — вежливо поинтересовался школьник.
— Почему не спрашиваешь?
— О чем?
— Тебя же не в кино пригласили, не в гости и не на концерт рок-музыки — в милицию доставили.
— Вы сами скажите…
— А у тебя вопросов нет?
Вязьметинов не то чтобы задумался, а умолк выжидательно, что-то решая. Его темные глаза спокойно и, пожалуй, смело изучали оперативника. Петельников нетерпеливо шевельнулся, удивляясь этой смелости: вор должен бояться милиции, вор таки обязан бояться наказания.
— Есть вопрос…
— Давай, отвечу.
— Как вы меня нашли?
Петельников улыбнулся, может быть, чуть скованнее, чем хотелось бы, ибо пробовал скрыть облегченную радость: коли человек спрашивал, как его нашли, то знал, что его ищут. Считай, признался. Впрочем, он не помнил, чтобы подростки запирались долго и нагло.
— По варенью.
— Как… по варенью?
— Варенье у бабуси съел?
— Треть банки.
— Не треть, а половину.
— Нет, треть, — уперся Вязьметинов.
— Вот и наследил.
— Я в перчатках ел.
— Видимо, перемазался, — продолжал шутить оперативник.
Взгляд парня потух, и лицо скучнело на глазах. Петельников тихо всполошился. Ему, капитану и старшему оперуполномоченному, десять лет проработавшему в уголовном розыске, все известно, как в шахматах; для него это были заурядные кражи с вором, потерпевшими, материальным ущербом… Потому что он знал законы и накопил опыт, а главное — потому что он был взрослым. Конечно, парень умом понимал, что совершает преступление. Но для него это были не только квартирные кражи — были отмычки, перчатки, серый маскировочный плащ, мешок на лицо; были долгие прикидки и расчеты, подсмотренные в детективных фильмах; была жуткая работа, преодоление страха, тайна… Оказалось, его поймали при помощи клубничного варенья.
И Петельников испугался, что парень замкнется, еще не начав говорить.
— Тебя, Саша, вычислили, — серьезно заверил Петельников, впервые назвав его по имени.
— Вы?
— Разве человеку это под силу… Компьютер.
— На каком языке программа у компьютера?
— БЕЙСИК, — вспомнил Петельников единственную программу, не совсем уверенный, что она тут подходит.
— А какие данные на входе?
— Много. Способ, характер похищенного, время, одежда, манера поведения… В том числе, конечно, и клубничное варенье.
Школьник задумался. Петельников не торопил, разглядывал его. А ведь хороший парень: неглуп, собран, лицом симпатичен… Хороший парень, да вор. Что же произошло в его жизни, коли хороший парень обернулся вором? Семья, худые приятели или указка взрослых? И Петельников подумал о странной и дурной закономерности. Почему подростки сбиваются с пути одинаково — начинают пить, курить, воровать и хулиганить? Почему, совершенствуясь, человек в своих путях разнообразен и безграничен? Почему поднимаются все по-разному, а опускаются одинаково?
Но об этом — о семье, о школе, о жизни, о мотивах краж — они поговорят чуть позже. Сперва Петельникова интересовала уголовная сторона: сколько квартир посетил, что взял, куда дел…
— Давай, Саша, по порядку… Первая квартира.
— В каком смысле «первая квартира»?
— Где, когда, что взял, куда дел?..
— Ничего не взял.
— Так, вторая квартира, — терпеливо продолжил оперативник, решив, что о первой квартире, возможно, не заявили.
— Тоже ничего не взял.
— И в третьей не взял?
— И в третьей.
— Ага, взял в четвертой.
— Ни в какой не брал.
— И варенье не ел?
— Варенье съел.
— Ага, ходил по квартирам в поисках клубничного варенья, да?
— Да, — отрезал Вязьметинов, уловив наконец иронию.
Такого поворота оперативник не ждал. Признался, что проникал в квартиры, и отрицает кражи.
— Шкафы, столы, серванты распахивал?
— Распахивал.
— А деньги и золотые часики не брал?
— Нет.
— Шубу, туфли, кофту не взял?
— Зачем они мне…
— А варенье взял?
— Съел.
Петельников лениво поднялся и, смерив парня презрительным взглядом — не за кражу, а за ложь, — стал неспешно, с какой-то тщательностью снимать пиджак. Затем расслабил галстук и закатал рукава рубашки, обнажив крепкие загорелые кисти. И еще раз глянул на школьника, смазав презрение усмешкой. Тот смотрел настороженно, чуть напрягшись; его плотные, все закрывающие волосы сверху казались темным меховым капюшоном, которым школьник прикрылся.
Петельников подошел к окну и приоткрыл, впуская осенний воздух. Потом достал из шкафа двухпудовую гирю и легко выжал десять раз — пять левой и пять правой. Вязьметинов смотрел, кажется, не дыша.
Оперативник швырнул гирю в шкаф и все проделал в обратном порядке — закрыл окно, раскатал рукава, подтянул галстук, надел пиджак и сел рядом со школьником, сильно дыша.
— Силой хвастались? — опять загорелся любопытством Вязьметинов.
— Нет, Саша, нервы успокаивал.
— А у вас слабые нервы? — усомнился парень.
— Понимаешь ли, — доверительно понизил голос оперативник, — были крепкие, как у двоечника. Но от ежедневного общения с женщинами, а выражаясь грубее, с бабами они подрастрепались.
— Разве вы ежедневно… не с преступниками?
— Конечно, с преступниками.
— А разве они бабы… то есть женщины все?
— Не все, конечно, но многовато. Главное — внешне они вылитые мужчины. Воруют или хулиганят браво. Брюки, куртки, кулаки… — Петельников пристально глянул на верхнюю губу школьника, подчерненную нетронутой растительностью. — Некоторые даже с усами. А как попадут в милицию, повлажнеют от страха и давай изворачиваться. Не бабы ли?
Вязьметинов краснел насупленно. Оперативник не торопился, разглядывая потемневшие щеки, сжатые губы и сощуренные от злости глаза. Но откуда злость? У пойманного преступника ее, как правило, не бывает. Страх, раскаяние, тревога, депрессия… Но злость? Но спокойствие?
Петельников вырос без братишек-сестренок, своих детей не имел и воспитателем никогда не работал. Но он считал, что подростков знает, потому что сам был мальчишкой. Его раздражали призывы педагогов учиться понимать психологию ребенка. Разве не все были детьми? Разве можно забыть то, что незабываемо?
Да вот этого паренька он вроде бы не понимал. Может быть, злость и уверенность — от чувства собственного достоинства? Но если совесть нечиста, то достоинство выступает наглостью.
— Да ты никак обиделся?
— Не имеете права оскорблять…
— А сказать правду — оскорбление?
— По квартирам ходил, но не воровал!
— Ты хочешь меня, взрослого и нормального человека, убедить, что проникал в квартиры и ничего не брал?
— Хочу! — вскинулся он.
— Тогда я должен допустить невероятное: что кто-то еще ходил вслед за тобой и воровал. А?
— Не знаю…
— А зачем тогда ходил?
— Мало ли зачем, — буркнул парень, сразу остывая.
— Вот, не желаешь говорить правду, — вздохнул Петельников. — Саша, мы с тобой всего лишь беседуем. А впереди следствие. Официальные допросы, очные ставки, обыск…
— Где обыск?
— В твоей квартире.
— Зачем?
— Чтобы найти шубу, деньги, золотые часы…
Вязьметинов удивленно посмотрел на оперативника и задержался этим взглядом на долгое безмолвное время. Глаза суровы, скулы жестки, брови нахмурены, лоб наморщен, а темный пух на губе проступил явственными усиками… Мужчина. Только рот приоткрыт по-детски и растерянно, будто родная мать отказала в мороженом. И Петельников вдруг презренно оценил всю мудрость закона, ограждающего несовершеннолетних преступников от равной меры со взрослыми; видимо, они, законодатели, тоже подсмотрели приоткрытый детский рот.
Вязьметинов запустил руку в карман брюк, что-то вытащил и протянул Петельникову. Продолговатый камень чуть больше спичечного коробка со сколотым краем, который зеленел глубоким, чуть матовым светом.
— Ага, хризопраз геолога…
— Вот его взял.
— И все?
— И варенье.
— Как только в чужой квартире не подавился чужим вареньем, — не выдержал Петельников бессмысленного запирательства.
— Чего попрекаете чужим вареньем? — огрызнулся подросток.
Задетый Петельников хотел было ему ответствовать насчет чужого варенья, но дверь открылась, и неуверенно вошедшая женщина стала на пороге. Он узнал ее: потерпевшая Анна Васильевна Смагина. Оглядев кабинет и, верно, посчитав школьника помехой, она замялась:
