Фридрих Глаузер - Современный швейцарский детектив
«Импондерабилии»… «коннексия»… и «ко-нечно» с ударением на первом слоге — все это компоненты личности по имени доктор Ладунер, думал Штудер.
— Впрочем, дискрепанция, то есть разрыв между реальным миром и царящим тут у нас, — продолжал доктор Ладунер, медленно поднимаясь по ступеням, — лишит вас, пожалуй, поначалу обычной уверенности в себе. Вам будет здесь неуютно, как бы не по себе, так происходит с каждым, кто впервые попадает в сумасшедший дом. Но потом это неприятное ощущение уляжется, и вы уже не будете видеть слишком большой разницы между писарем вашей канцелярии, имеющим свои причуды, и страдающим кататонией пациентом, треплющим шерсть в отделении «Н».
На стене, справа от входа, висел барометр, ртутный столб которого розовато светился в лучах утреннего солнца. Часы на башне тоскливо отбили четыре четверти, возвестив о полном часе, а потом проиграли несколько мелодичнее шесть раз — шесть часов утра. Последний удар был каким-то дребезжащим. Штудер даже оглянулся. Небо обрело окраску вина, именуемого виноделами розовым; в ветвях елей, росших за чугунной оградой по обе стороны от въездных ворот, слышался гомон птиц. Черный шпиль кирхи в деревне Рандлинген маячил где-то вдалеке…
Войдя внутрь, они опять поднялись по ступеням. Справа нечто вроде церковной кружки с надписью: «Жертвуйте для бедных больных!» Над нею плита из зеленого мрамора. Золотыми буквами увековечены имена благодетелей и пожертвованные ими суммы; так, семья Хиз-Изелинов дала на основание психиатрической лечебницы 5000 франков, а семья Бэрчи 3000 франков. На плите было оставлено место для имен новых благотворителей.
Пахло лекарствами, пылью и мастикой для полов. Странное смешение запахов, которое будет преследовать Штудера в течение нескольких дней. Направо и налево расходятся коридоры. Оба упираются в глухие массивные двери. Лестница посредине ведет в верхние этажи главной части здания.
— Я пойду вперед, — бросил Ладунер через плечо. Он перешагивал сразу через две ступени, и Штудер едва поспевал за ним, отдуваясь. На втором этаже он перевел дух и посмотрел в окно, обозревая огромный двор, где газоны были равномерно разделены дорожками. Посреди двора примостилось низенькое зданьице, позади него высилась, словно вонзаясь в небо, труба. Стены из красного кирпича, покрытые шифером крыши украшены многочисленными башнями и башенками… Вот, наконец, и третий этаж, доктор Ладунер толкнул стеклянную дверь и крикнул: «Грети!»
Ответил низкий голос. Навстречу шла женщина в красном пеньюаре. Короткие светлые волосы, слегка вьющиеся, широкое лицо, почти плоское. Она прищурилась, как это делают иногда близорукие.
— Моя жена, Штудер… Грети, кофе готов? Я голодный… Вахмистра будешь потом разглядывать, за завтраком… А сейчас покажи ему его комнату, он будет жить у нас, мы уже договорились.
И доктор Ладунер вдруг куда-то исчез, как растворился. Его проглотила одна из дверей.
У женщины в красном пеньюаре была приятная на ощупь, теплая и мягкая рука. Она заговорила на бернском диалекте, приветствуя Штудера своим низким голосом и извиняясь, что не одета; ничего удивительного при всей суматохе, сказала она, в три часа ночи ее мужа подняли с постели трезвоном из-за того, что сбежал Питерлен, а потом обнаружили следы крови в директорском кабинете, а самого директора нигде не могли найти — исчез, как сквозь землю провалился… Вообще ночь была очень короткой, вчера ведь был «праздник серпа». («Праздник серпа»? — повторил про себя Штудер. Что еще за «праздник серпа»?) И все легли спать только в половине первого… Но господин Штудер, наверно, хочет немножко освежиться с дороги, не будет ли он так любезен пройти вот туда… Длинный коридор был выложен цветными керамическими плитками с шероховатой поверхностью. За одной из дверей плакал ребенок, и Штудер отважился робко спросить: может, госпожа доктор сначала успокоит ребенка? Успеется, а покричать детям полезно, легкие развивает… Вот и комната для гостей, а здесь вот рядом ванная. Господин Штудер может здесь располагаться, как дома… Вот мыло и свежее полотенце… Она позовет его потом, когда завтрак будет готов…
Штудер вымыл руки, вернулся в комнату, подошел к окну. Посмотрел во двор. Мужчины в белых фартуках несли большие бидоны, на руке у некоторых из них покачивался поднос, прямо как у официантов.
У края одного из зеленых квадратов газона росла рябина, увешанная ярко-красными кистями ягод, ее перистые листья отливали осенним золотом.
В глубине двора из стоящего в сторонке двухэтажного здания вышли двое мужчин. И на них были белые фартуки. Они шли друг за другом, шагая в ногу, а между ними покачивались черные носилки, к которым был привязан гроб. Штудер отвернулся. Где-то подспудно мелькнула мысль, сколько же человек умирает в таких вот психбольницах, после стольких проведенных здесь лет, и как они умирают… Но тут его позвал уже знакомый голос приятного низкого тембра.
— Господин Штудер, не хотите ли позавтракать? — услышал он на бернском диалекте.
— Да, госпожа доктор! Иду, иду.
Столовая была залита утренним солнцем. Холодные лучи света проникали сквозь огромное окно, доходившее почти до полу. На кофейнике восседала связанная из пестрой шерсти грелка-колпак. Мед, свежее масло, хлеб, под прозрачным колпаком — эдамский сыр в красной кожице… Стены в темно-зеленых тонах. С потолка свисал абажур из золотой парчи, напоминавший кринолин для маленькой девочки. На госпоже Ладунер было светлое льняное платье. Она открыла дверь в соседнюю комнату.
— Эрнст! — позвала она.
Ей ответил нетерпеливый голос, послышался скрип отодвигаемого стула.
— Так, — сказал доктор Ладунер. Он уже сидел за столом. Никак нельзя было уследить, когда он уходит и приходит, он двигался быстро и бесшумно. — Ну, Грети, как тебе нравится Штудер?
— Да ничего, — ответила жена. — У него мягкое сердце, он не может слышать детского плача, а так он очень даже тихий, его почти не слышно. Но надо все же получше разглядеть господина вахмистра.
Она достала из футляра, лежавшего около ее тарелки, пенсне, пристроила его на переносицу и стала изучать Штудера, чуть улыбаясь. Ее лоб слегка наморщился. Да, так оно и есть, как она думала, сказала она через некоторое время. Господин Штудер вовсе не похож на сыщика, и Эрнст был абсолютно прав, что привез его сюда…
— Пожалуйста, господин Штудер, кушайте, не стесняйтесь… Яички? Хлеб?..
— Ко-нечно, — сказал доктор Ладунер. — Я тоже так думаю, это было весьма разумно с моей стороны — затребовать именно Штудера. — И он постучал серебряной ложечкой по яйцу, разбивая его.
Штудеру положили на тарелку глазунью, полив ее маслом со сковородки. И тут разыгралась странная сцена.
Доктор Ладунер вдруг взглянул на него, схватил левой рукой корзиночку с хлебом, правой — граненую хрустальную солонку, стоявшую перед его тарелкой, протянул то и другое вахмистру и тихо произнес, как бы вопрошая:
— Хлеб-соль… Принимаете хлеб-соль, Штудер? — При этом он твердо посмотрел вахмистру в глаза, искусственная улыбка исчезла с его губ.
— Да… С удовольствием… Мерси… — Штудер несколько смутился. Он взял ломтик хлеба, посолил глазунью…
Доктор Ладунер тоже взял после него кусок хлеба, насыпал белые крупинки соли в свое разбитое яйцо и пробормотал невнятно:
— Хлеб-соль… Хлебосольный хозяин пока в целости и сохранности…
На его губах опять появилась улыбка-маска, и он сказал совсем другим голосом:
— Я ведь вам еще ничего не рассказал про нашего исчезнувшего директора. То, что его фамилия Борстли, это вы, пожалуй, знаете. Зовут Ульрих… Ули — прелестное имя, и дамы его так звали..
— Ах, Эрнст! — с упреком произнесла госпожа Ладунер.
— Чем ты недовольна, Грети? Я не имел в виду ничего предосудительного. Обычная деловая констатация факта… Каждый вечер, ровно в шесть, господин директор отправлялся в деревню Рандлинген к своему приятелю, мяснику и хозяину трактира «У медведя» Фельбауму — здешней опоре крестьянской партии. Там он выпивал три стаканчика сухого белого вина, иногда два, но чаще три. Два раза в месяц господин директор напивался пьяным, но этого никто не замечал… На нем всегда была длинная развевающаяся накидка из грубошерстного сукна и широкополая черная шляпа с висячими полями, как у художника… Впрочем, он обычно давал заключения по хроническому алкоголизму. Тут он наверняка был компетентен… Хотя это не совсем точно. Он начинал их, я имею в виду экспертизы, а потом ему все надоедало, и он спихивал их мне. Меня это не раздражало, мы ведь вполне ладили с господином директором. Извините, Штудер, если я рассказываю без должной серьезности. Господин директор питал, собственно, слабость к хорошеньким сиделкам, и деревенские простушки чувствовали себя очень польщенными, когда он выказывал им свое благоволение, ущипнув слегка за щечку или любовно похлопав рукой, что являлось адекватным выражением его восхищения их округлыми формами… Но, как принято говорить в старинных романах, последуем, наш любезный читатель, вслед за событиями далее… Вчера в десять часов вечера, во время «праздника серпа», господина директора позвали к телефону, и с того момента он исчез. Маленькое любовное приключение? Возможно. Сомнение и тревогу во всю эту историю вносит, собственно, только исчезновение пациента Питерлена, покинувшего свою комнату, расположенную рядом с санитарным постом, оставив на пороге избитого ночного санитара. Зовут его Боненблуст, на лбу у него огромная шишка размером с яйцо. Таков результат его столкновения с рвавшимся на свободу Питерленом. Вы потом сможете устроить ему перекрестный допрос… Повторяю только, не упускайте из виду одного: господин директор очень любил хорошеньких сиделок… Но соблюдайте секретность и такт, если мне позволено просить вас об атом. Директора психиатрических лечебниц — табу для больных, они словно папы римские в миниатюре и в качестве таковых обречены на непогрешимость…
