Василий Казаринов - Тень жары
– Мерза-а-а-а-вец! — заорала я, повисла у него на шее, повалила на спину, уселась ему на грудь. — Сдавайся, охотник!
Сдавайся, сдавайся, тебе некуда деваться; этой ночью я завела тебя слишком далеко — в самую чащу, где нет ни просек, ни тропок; тебе отсюда уже не выбраться без моей помощи, а я пока не собираюсь выпрыгивать у тебя из-за пазухи; за пазухой у тебя тепло, покойно и слышно, как ритмично пульсирует сердечный механизм.
– Сдаюсь! — он широко раскинул руки и прикрыл глаза.
Глава шестая
1
С утра перечитала "Женитьбу Фигаро" — однако грусть не поборола.
Две недели без Зины бездарно отлетели за спину. Он уезжал в командировку, в Тверь, по своим экологическим делам. Где он работает, я узнала только в день отъезда, когда провожала его на вокзал — какая-то фирма, связанная с экологическими проблемами. Наверное, это иностранная фирма: на Огненной Земле никто и никогда всерьез о состоянии окружающей среды не задумывался… Вернувшись, Зина позвонил из дома — только за тем, чтобы в телеграфном стиле передать: он тут же уезжает опять, да, в командировку, едва успел принять душ, взять свежее белье и вот опять стоит в дверях. Надолго? Трудно сказать; все так неясно в этой жизни и туманно.
На днях я наведывалась в дом с башенкой, сделала влажную уборку, выкинула из холодильника испортившиеся продукты. Потом забежала в милицию. Красноглазый сыскарь с трудом узнал меня: а-а, это вы, девушка, нет, новостей никаких, да и кто сейчас станет заниматься подобными делами, когда тут…
– Что значит — тут! — вскинулась я. — Человек пропал!
– Де-вуш-ка, — четко, будто шаг печатал, отчеканил он. — Скажите, вы в самом деле немного… — и выразительно почесал висок, — не в себе? Или прикидываетесь? Не знаете, что у нас тут? На Баррикадной — что? В Белом доме — что?
– На Баррикадной? — пожала я плечами. — А как же, знаю. "Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой". Я, кажется, читала про это в школьном учебнике. Первая русская революция. А потом должна наступить столыпинская реакция. Или я что-то путаю?
– Нет, не путаете… — он помассировал воспаленные глаза. — Так вы действительно не в курсе?
Я пожала плечами и глупо улыбнулась. Он медленно, со скрипом поднялся из-за стола, подошел ко мне.
– Девочка, можно я тебя поцелую?
– С какой это стати?! — я инстинктивно отшагнула назад.
Он невесело усмехнулся, посмотрел в окно, разлинованное стальными прутьями, и с отеческой теплотой в голосе произнес:
– Выходит, ты единственный нормальный человек в этом городе.
– А как с моим делом?
Он развел руки и сокрушенно покачал головой.
Ладно, черт с вами со всеми; "вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана" — раз уж мне выпало водить, то доиграю до конца… Последний, кто должен получить конверт с приглашением на НАШ день — это Митя. Митя, насколько я знаю, директор книжного магазина, у Мити крохотная жена с темными глубокими глазами, в которых стоит вся скорбь и печаль еврейского народа, и еще двое детей. Живем мы почти по соседству, пара остановок на трамвае, но видимся редко Надо бы съездить к нему в магазин; это в Замоскворечье; чудесный магазин, старый-старый, а в директорском сейфе хранятся "Книги жалоб и предложений" еще с тридцатых годов.
Вчера в платяном шкафу, в ящике, служащем складом для грязных колготок, я наткнулась на бумажный пакет: подарок Зины, шампанское.
Вот что значит плохо знать классику: я перепугала порядок действий.
Сперва — откупори шампанского бутылку, а уж потом — перечти "Женитьбу Фигаро" — подожди, брат Моцарт, не оставляй стараний и не убирай ладоней со лба, сейчас мы растворим нашу грусть. Прихватив шампанское, я отправилась к Панину. Я шла через двор и потому воспользовалась "черной лестницей".
Дверь в квартиру была нараспашку.
Панина я обнаружила в компании Музыки на кухне. Они мрачно сидели за столом друг напротив друга — как Карпов и Каспаров в матче за чемпионский лавровый венок — и время от времени делали прямолинейные ходы.
Фигур на столе было всего три: две стограммовые зеленые пешки и зеленого оттенка тура ("Ройял", естественно). Учитывая, что оба они играли белыми, зеленой туре приходилось туго: ее загнали в угол и давили.
– Вам не хватает ферзя! — я водрузила на игровое поле свою роскошную бутылку.
Панин молча поднялся, достал из мойки относительно чистый стакан, сунул мне в руку и вернулся на свое место. Они выпили.
Они выпили, не чокнувшись, это мне не понравилось.
Я постучала костяшкой пальца по дверному косяку:
– К вам можно? Или мне подождать в приемной?
Музыка поднял на меня влажные воспаленные глаза, Панин тем временем налил.
– Ломоносов… — хриплым, загнанным в чрево голосом произнес Музыка. — Садись, помянем.
– Господи! — я тяжело опустилась на табуретку и указала взглядом на зеленую бутыль. — Что, по этому делу?
– Нет, — отрицательно качнул головой Панин.
Музыка коротко рассказал: попал под поезд, где-то у черта на рогах, в Солнцево. Что Ломоносов там делал — последние лет двадцать он никуда за пределы Агапова тупика не удалялся, это всем известно — непонятно.
Бедняга… Жил один-одинешенек на этом свете, не стало человека — никто и не вспомнит. Кроме нас… Ладно, пусть ему земля будет пухом!
– В том-то и дело, — буркнул Панин.
– В чем, — переспросила я.
В том-то и дело, пояснил Панин, что, оказывается, были родственники. Уже появлялись в РЭУ оформлять какие-то документы, связанные с правами на жилплощадь.
– Да не было у него никого! — выкрикнул Музыка. — Я-то знаю! Ни племянников, ни деверей. Жена была — да, давно. — Ну так и умерла она три года назад, мне Ломоносов сам говорил.
Музыка заплакал — ни с того ни с сего, без подготовки; лицо его было неподвижно — наверное, именно так, без всхлипов и стонов, льют иногда с тоски большие каменные слезы гигантские серые изваяния на острове Пасхи. Панин отвел его в комнату, уложил и вернулся к шахматному полю; двинул вперед свою пешку, вопросительно посмотрел на меня.
– Нет… Я сегодня разыгрываю глухую сицилианскую защиту. А ты решил поставить себе мат?
Он повертел стопку в пальцах, вернул ее на стол.
– Ладно, тайм-аут…
Он принял душ, поджарил яичницу, поковырял вилкой, есть не стал; спросил, как поживают мои комиксы.
А-а, комиксы, любимый жанр туземцев Огненной Земли… я немного о них забыла — влюбленность отвлекает, сам знаешь, милый мой друг детства.
– Давай-давай, трудись, не оставляй стараний, маэстро! — напутствовал меня на прощание Панин.
Не оставляю, милый друг, ладонь моя по-прежнему на лбу, а правая рука все что-то чертит на листе бумаги: профили и анфасы, кружочки, квадратики, ромбики, игрушечные домики с трубой, дымы в трубе, цветочные головки, собачьи мордочки, самолетики, пистолетики — бессмысленный набор фигур и контуров; однако законы жанра мне ведомы: придет момент, и рука вычертит на бумаге нужную фигуру, а Сергей Сергеевич Корсаков вытолкнет из меня какой-то пароль времени и эта реплика закончит композицию, установится в белом, напоминающем крошечное облачко, поле пустоты ("пузырь" — кажется, так называется графическое оформление пространства реплики), и к губам какого-то тайного пока для нас персонажа протянется похожий на бесконечно вытянутую запятую соединительный знак.
Я выглянула в окно. Стоял совершенно желтый вечер, беззвучный и бесшумный — такие прячет под своим подолом бабье лето.
2
В дневном небе не различимы Млечные Пути, однако они наверняка стояли на своем высоком месте, и высыпали на меня свою белую мелкую крупу. Что же это было? Да, первое инстинктивное желание: рвануться, бежать и скрыться в пещерах, а камням, падающим с неба, прокричать: падите на меня и сокройте меня!
Зина, наконец, позвонил, сказал, что вернулся, очень устал, сейчас заедет, и мы отправимся куда-нибудь "проветриться". Зная, что за этим "проветриться" может скрываться бездна вариантов, я спросила совета относительно характера туалетов: мы на светский раут? или едем грабить банк? Он пробубнил что-то маловразумительное.
Он запаздывал, я решила подождать на улице.
Середина дня, в окрестных конторах обеденный перерыв. Хуже нет — ждать и догонять. Чтобы отвлечься, я принялась рассматривать публику. Девяносто процентов граждан выглядели "фирмачами" — ну что ж, это не более чем оттиск того особого социального устройства, которое установилось в последние годы на Огненной Земле, где не осталось больше ни рабочих, ни крестьян, ни сдавленной этими тяжелыми классовыми глыбами "прослойки"; теперь абсолютное большинство туземцев либо сотрудничает в фирмах, либо этими фирмами владеет.
