Елена Сазанович - Город призраков
— Между прочим, никто тут от страха не дрожит! — вызывающе рявкнул Гога Савнидзе. Покручивающий по привычке свой чернющий ус. Правда, более интенсивно, что выдавало его волнение.
— Я вас в страхе и не обвиняю, Гога, — улыбнулся ему Вано так мило, как это можно было сделать при отсутствии передних зубов. — Вы действительно не дрожите от страха. Вы дрожите лишь от того, что ваш город признают обычным криминальным населенным пунктом. Ведь вы так бережно храните орден и грамоту, в которой сказано, что вы самый лучший начальник милиции, потому что в вашем городе за многие годы не произошло никаких серьезных преступлений. Вам даже сообщили, что еще пару годков — и вы войдете с этим достижением в Книгу Гинесса. Вас ждала слава, Гога! И стоило ли копаться в смертях каких-то людишек, умирающих к тому же естественной смертью!
— Они действительно умерли естественной смертью, — мрачно выдавил доктор Ступаков, не отпускающих из своих рук пухленькую ручку Галки. — У них был рак.
— Конечно, — милостиво согласился Вано. — Особенно когда не нужно было делать вскрытия, поскольку Гога был не против. И даже наоборот. Зачем лишние хлопоты? Зачем лишняя тень на Жемчужный? А вдруг что не так… Кстати, доктор, вы действительно не пьете вместе с вашим другом Ки-Ки. Это похвально. Ведь вы занимались открытием одного лекарства… Хотя лекарство — не точное определение. Скорее наоборот. Лекарство лечит. Это же можно назвать стимулятором самой страшной и неразгаданной болезни. Коей является рак. Не правда ли, Ки-Ки?
Круглое лицо Ки-Ки покрылось страшными пятнами. Но он не смог отвести своих цепких маленьких глазок от Вано. Любопытство брало верх.
— Поздравляю, Ки-Ки. Несмотря на то, что у вас среднее медицинское образование, вам удалось при помощи доктора Ступакова расшифровать формулу этого антилекарства. И вы впервые применили ее на своей любимое жене. Которая поначалу была не особо увлечена идеей совершенной морали. Поскольку была не прочь пофлиртовать с другими. И за одной-двумя рюмашками поддержать компанию поэта. И в связи с этим вы немножко поскандалили. Вам же был нужен человек надежный…
Если бы это было ни так серьезно, то сам бы Вано сказал, что ситуация определялась однозначно. Бендера понесло. В отличии от этого литературного героя, Вано просто испытывал, если не ненависть, то здоровую злобу к этим лицемерам. Кичащимся своим ханжеством.
— К тому же, дорогой мой друг, — продолжал Вано, — мэр помог вам купить этот особняк, который вы превратили в гостиницу. И здесь вам легче всего было следить за приезжими. Но главное — собираться вместе, обсуждая идею идеального мира. И осуждать тех, кто нарушает структуру этого идеального мира. Вот здесь вам и понадобился верный человек. Ваша женушка была не из трусливых и далеко не тех фанатов, которые слепо поддаются маниакальной идее. Она — не из тех, к тому же всегда предпочитала земные радости. Поэтому на ней вы и испробовали это антилекарство. И когда проявились первые симптомы, которые показали, что она больна раком. Вы не только убедились в своей победе над наукой. Но и сумели убедить вашу жену, что это плата за ее дурное поведение. После чего она стала святошей. И вы больше не стали применять на ней этот препарат. И болезнь исчезла. Вот вам налицо и победа над злом! Победа морали!.. А потом стали умирать люди. Я проверил списки умерших. Они, конечно, были не святошами. Но дело не в этом. Самое страшное, что они никоим образом не заслуживали смерти, поскольку были одними из лучших в городе! Самыми смелыми, прогрессивными. Самыми талантливыми! И что чудовищнее всего в этой истории — убивали-то лучших! Мертвые убивали живых! Слабые убивали сильных! Трусливые убивали смелых! Бездари убивали таланты! И всегда этому находилось оправдание. Их всех карал за грехи Бог!..
Я не узнавал Вано. Он будто бы стал совершенно другим человеком. Он будто бы оставил далеко позади себя все то, что нес многие годы. Что делал многие годы. Что чувствовал и что переживал. Это был совершенно другой человек. Это был совершенно другой Вано. И только сейчас я понял, что все это время в Жемчужном, мой друг постепенно становился другим. А я этого не замечал. Или не хотел замечать.
— И действительно у живых, только у живых всегда можно откапать мало-мальские грехи, — продолжал со все большим запалом Вано. — Поскольку они живые. Они ошибаются, спотыкаются… Они живут… Но зло восторжествовало! Перевернутая идея стала убивать неугодных! Настоящие люди не додумались бы до такого. Поскольку им нечему завидовать, не с кем ничего делить! Это идея могла возникнуть только у бездарей и неудачников! Это идея отчаявшихся завистников, которые кроме слепого фанатизма ничего предложить не могут!
Вано разошелся не на шутку. В его глазах сверкала ненависть. Он уже сжал кулаки. Казалось, только удерживаясь от того, чтобы не броситься и не поколотить всех вместе взятых. Но тихий, спокойный голос Ступакова остановил его.
— Мы не убивали. И вам ничего не доказать.
— Когда трупы зарыты, а средство, вызывающее смерть не найдено… — вставил я свои язвительные пять копеек. Мне тоже хотелось надавать им тумаков. Но на сей раз Вано, поняв мои настроения, остановил меня.
— Не стоит, Ник. Наши кулаки — слишком много чести для этой компании.
Я кивнул. И взял себя в руки.
— Впрочем, — усмехнулся я, — эта идея не так уж и нова. Она подходит для всех негодяев. Просто в отличие от вас им не повезло. Не они же изобрели средство безнаказанно и медленно убивать людей. Но думаю, каждый из них об этом мечтает. И пускает в ход другие средства. Это идея ничтожного человека. Такие люди, если не могут убить человека физически, уничтожают его морально.
Я расскажу вам маленькую историю. Я нарисую маленькую модель подобного убийства… Когда-то я учился в творческом вузе. Где особенно гипертрофированно проявляются зависть и ненависть, поскольку дело касается славы. И чем человек бездарнее, тем большей славы он жаждет. И тем больше мечтает разрушить жизнь того, кто в самом деле ее заслуживает. Это история парня, фанатично желающего быть впереди других. Любым путем. Он видел, что есть ребята гораздо талантлив и гораздо умнее его. И тогда у него родилась идея самосовершенства. Когда он смог бы научится играть на слабостях других. Одержимый этой философией, поддерживаемой ненавистью к другим, он отверг все человеческие слабости. Внезапно превратившись в святошу. Он ходил скрестя руки на груди. Весь такой чистенький, аккуратненький. И без конца что-то бубнил себе под нос. Что-то типа молитвы. Он не пропускал ни одной лекции, он издалека кланялся учителям и заводил с ними разговоры о здоровье. Он не торопился на студенческие вечеринки. А бежал заниматься в библиотеку. Он с укором смотрел на веселящихся студентов и все время повторял: «Это не хорошо!» А поскольку практически все мы, как личности одержимые и творческие, были подвержены различным слабостям. Он был тут как тут. Ненароком намекая на эти слабости учителям. Рассказывая, как студенты смеются над педагогами. Он был отличником и морально устойчивой личностью. И со стороны выглядел вежливым и сверхпорядочным парнем. Он мог тайком смешать для соседа на праздничном вечере водку с пивом. Сам, конечно, не сделав ни глотка. Чтобы потом со стороны наблюдать за пьяными разборками. А утром с укором повествовать об этих сомнительных удовольствиях. Он ничего не гнушался. Он был способен незаметно, как бы ненароком подтолкнуть пьяного из окна. Или с невинным взглядом помочь отчаявшемуся сокурснику уйти в мир иной. Он любил посыпать чужие раны солью. И всех ненавидел. Без конца повторяя (попеременно с молитвами), что все скоро подохнут. Он же будет жить. Вечно.
Только когда кому-нибудь было очень плохо, когда у кого-то случалась беда, его лицо становилось настоящим. В такие моменты он непроизвольно сбрасывал свою маску святоши. В эти мгновения его кожа темнела, глаза зажигались, и губы вытягивались в змеиной улыбке. По меньшей мере это выглядело пугающе… Но страшнее всего было другое. Его невозможно было разоблачить. Поскольку он действительно ничего дурного не делал публично. Скорее — наоборот. Со стипендии сдавал деньги в фон помощи нуждающимся. И без конца переводил старушек через дорогу. При чем все это делалось прилюдно, с соответствующей рекламной кампанией. Это был чудовищный цинизм.
Но однажды… На новогоднем маскараде, все пришли в карнавальных костюмах. И когда отворилась дверь и вошел он… В своем строгом черном костюме. Накрахмаленной белой рубашке. Впрочем, как всегда. Единственное… На голове у него виднелись рожки. Все ахнули. А он ничего не понял. Он был уверен, что у него вид, как обычно. Ведь на маскарад он пришел без костюма. Костюм за него придумала сама жизнь. Или небо…
И тут в тишине гостиничного холла неожиданно раздались громкие аплодисменты. Нет, мне не почудилось. Мне действительно хлопали. И кто-то даже пару раз крикнул: «Браво!» Это не было издевательством над бездарно выступившим артистом. Это была насмешка над сентиментальным сыщиком. Который ничего не может доказать. И полагается только на интуицию.
