Аркадий Вайнер - Райский сад дьявола
Мы удивленно переглянулись с Любчиком, который взвился под потолок:
– Доктор! Ефим Евгеньевич! Да не тяните тогда резину! Он ведь может кончиться в любой момент! Или передумает этот гад ползучий…
Фима вывел нас в коридор, проводил в послеоперационную палату, строго предупредил: «Даю вам десять минут!». И ушел.
Мамочка усох, скукожился, глаза провалились, проявился неожиданно большой горбатый нос, и багровость страшного рубца через все лицо померкла, и даже крысячьи острые ушки, прижатые к голове марлей, стали незаметны. Удивительно – он вдруг стал похож на Сталина.
Мамочка приподнял веки, смотрел некоторое время на меня, потом с усилием сказал:
– Явились, черти, за мной? – Помолчал и спросил: – Это, наверное, ты мне все устроил?
Любчик примирительно-философски заметил:
– А какая тебе разница? Все равно ты должен был так кончить. Знаешь, ведь наказывает сатана, а карает Бог…
У Мамочки скривился в насмешке угол разорванного рта:
– Да ладно тебе! Жалко, не было у меня с собой «волыны». Вы запомните мои показания, вам это потом понадобится… Хочу, чтобы он тут потом валялся, как я… Это – Десант, джангировский бык. С ним еще был белобрысый… Не знаю, как его зовут… Вы уж достаньте Джангира, его это дела…
– Я могу это передать Нарику, – предложил я – Если ты скажешь, где он…
Умирающий Мамочка лашел в себе силы, засмеяться:
– Вы что думаете, что я скурвился и сдам братана? Хер вам! Хочу вашими же руками вмастырить этим нелюдям… Достаньте их покрепче…
– Скажи, а где Бастанян? – спросил я.
Мамочка молчал – то ли отключился, то ли обдумывал мой вопрос, то ли решал, стоит ли говорить.
Любчик, тихо сидевший у стены, встал со стула, подошел к капельнице, из которой бежала струйка жидкости, еще дающая Мамочке жизнь, – его существование висело на этом тонком прозрачном пластмассовом проводке. Любчик сухо щелкнул пальцами – большим и средним, будто воздух с треском щипнул. Мамочка открыл глаза и осмысленно посмотрел на него. Любчик снял с подвеса капельницы стеклянный стакан с кордиамином и задумчиво стал крутить его в руках. В зрачках у Мамочки плеснулся ужас – если опер пережмет шланг, этот сладкий спасительный ток жизни замрет. И придет смерть.
А Мамочка не хотел умирать. Он надеялся отбиться и от нас, и от смерти, он еще собирался с нами рассчитаться и отомстить. Ему убитого Валерки Ларионова было мало.
Любчик опустил капсулу с лекарством до пола и показал ему, как легко сгибается прозрачно-белесый шланг. И тихо, почти шепотом спросил:
– Где Бастанян?
Мамочка быстро хрипло забормотал:
– Бастаняна нет… Убили… Третьего дня… Нарик поклялся, что армяшка не переживет брата ни на один день…
– Куда дели труп? – спросил я.
Мамочка захрипел громче:
– Куда труп дели?… Сожгли!… Нету его… Прах, дым… – Он обессиленно замолчал.
Любчик повесил стакан на стойку капельницы.
– Зачем вам нужен был Бастанян? – спросил я.
Посииневшими губами Мамочка прошептал:
– За ним большие деньги… Мы давно еще переправляли ему зубы…
– Какие зубы?
Долгая пауза, иссякающий вздох, Мамочка шепнул:
– У Джангира есть черт… Приносит зубы убитых… Золотые… Где берет – не знаю…
На экране монитора забилась, заплясала огненная точка сердечного пульса.
Потом вдруг остановилась, снова двинулась, она стала замедлять ход, описывая плавные нисходящие синусоиды, что-то там пикнуло, и кривая выпрямилась в ровную линию. Загудел тягучий назойливый зуммер, в палату вбежала сестра, схватила Мамочку за кисть руки – искала пульс. Быстро повернулась к нам:
– Уходите!… Он умер…
62. ТУЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ. ПРОКАЖЕННЫЕ
Вонг позвонил и сообщил своим невыносимо вежливым голосом:
– Товарищ генерал, человека, о котором вы говорили, я нашел…
– Где он? – импульсивно вскинулся Джангир. Вонг молчал одно мгновение, потом так же вежливо, почти ласково сказал:
– Я не могу говорить об этом по телефону… При случае я вам об этом сообщу… Я жду указаний – приступать мне к выполнению основного задания? Или подождать? Здесь он сидит крепко – можно не торопиться…
Джангир глубоко, радостно вздохнул и ощутил необыкновенную легкость, освобожденность от тех бесчисленных забот и сложных обязательств, которые он должен был все время учитывать, помнить, оценивать, принимать в расчет, завязывать на них свои решения и поступки. Все!
– Можешь исполнять его… Больше он никому не нужен!
– Я сделаю, генерал, как вы сказали. О результатах сообщу, – пообещал Вонг и отключил телефон.
Вонг говорил из кабины джипа «эксплорер», одновременно рассматривая в бинокль серый одноэтажный дом, стоящий на краю большого поселка, у самой опушки леса. И сама опушка, и серый дом, и машина, в которой сидел со своими бойцами Вонг, и тускло освещенные корпуса клиники чуть поодаль – все было обнесено трехметровым забором с кружевными «оборочками» колючки поверху. Все пространство внутри забора было вполне легальным учреждением, о существовании которого было не известно никому, кроме попавших за забор, – отсюда выхода не было. Вроде бы нормальная клиника-стационар, инфекционная больница номер восемь, подчиненная непосредственно Министерству здравоохранения. Пациенты в ней были не совсем обычные – прокаженные.
Лет двадцать назад в связи с ростом числа больных проказой здесь, на полдороге между Москвой и Тулой, разместили лепрозорий в глухом лесистом месте. Эта больница превратилась в фантом – без адреса, без памяти, вне времени.
Пациенты попадали сюда без срока – до смерти, с врачей отбирали подписку о неразглашении. Чего?
А когда сумасшедшая советская секретность наложилась на хаос и бескормицу демократической жизни в свободной России, про лепрозорий будто забыли.
Вонг, битый волк, не мог не оценить исключительного хитроумия Нарика, нашедшего себе такое замечательное логово. Вонг проказы совершенно не боялся, потому что в его родных местах прокаженных вообще не изолируют – под стражей они свободно доживают свой век среди людей в деревнях и в буддийских монастырях. Его смешили строгость охраны и чрезвычайная секретность лепрозория, порожденные постыдным суеверным страхом перед опасностью этой жутковатой болезни.
Новый демократический режим в России победил предрассудки, суеверия и нелепые страхи, прекратив финансирование больницы. Оказывается, без питания, лекарств и зарплаты таинственность этого учреждения быстро рассеялась.
Разбежалась охрана, разбрелся кто куда медперсонал. Остались только больные – желтые изможденные люди со скрюченными пальцами, отгнившими суставами, с «львиными печатями» на лбу. Получив наконец свободу, тоже никуда не пошли – им и идти-то некуда было. Решили умирать здесь.
Всегда пьяный главврач, которого Нарик обеспечил деньгами, выпивкой и продуктами из Москвы, охотно уступил ему корпус. Когда-то это место для банды Нарика разыскал Мамочка. Его привезла сюда развеселая гулящая медсестра, работающая здесь и вступившая с Мамочкой в разовый боевой секс-контакт. Мамочка не больно-то сильно испугался, что трахается с бабой в лепрозории, – огляделся, подрасспросил ее, подумал и через день приволок сюда Нарика. Нарик за тысячу долларов снял на год пустующий больничный корпус, там произвели ремонт и привезли мебель, и они получили многократной секретности и укрытости базу.
А сейчас Мамочки, первооткрывателя, Колумба лепрозорийного покоя, уже не было. Эту печальную новость привез водитель-охранник Автандил по кличке Авто.
И Нарик горевал, бушевал и безумствовал. Сколько раз он ширнулся, Нарик и сам не помнил. Перед ним на мраморном столике лежал шприц – «баян» и щепотками насыпан белоснежный чистейший «герыч» – героин-99, лучший, который Авто смог достать в Москве. Предполагалось, что в каждой щепотке обычный дозняк – два миллиграмма. Да кто их мерил! Авто пытался угомонить хозяина, опасаясь, что Нарик откинет хвост от передоза. Но закаленный многолетним ширевом организм Нарика надсадно тянул, как перегретый двигатель. Вместе с ним справляли тризну по Мамочке еще пара подхватчиков и какие-то шлюхи.
– Давай еще! – орал Нарик.
И Авто насыпал героин в стальную ложку, наливал туда немного воды и на зажигалке раскалял раствор до кипения. Тогда он затягивал резиновым шнуром руку Нарику, и Нарик сам брал шприц – не доверял никому – и безошибочно вводил его в «колодец» – толстое, опухшее по краям красное отверстие, постоянно открытый доступ в вену. Нарик, весь удолбанный, засморканный, плачущий, воющий и бушующий, сейчас был мало похож на прежнего красавчика бандита, наводившего ужас на всех.
Он смотрел, как игла входит в вену, подтягивал шток шприца, пока в стеклянном цилиндре не появлялось несколько капель крови – верный знак, что игла в вене и «колодец» он прошел нормально. Он смотрел на кровь и удивленно говорил:
