Андрей Воробьев - Дело о продаже Петербурга
И он заснул.
Эпилог. ЧЕРНЫЙ ОБЕЛИСК
Накануне Нового года бесснежные питерские морозы вдруг закружились в снегопаде, а затем бесславно сгинули в грязно-мокром месиве позабытых дворниками улиц. Город готовился к празднику, а счастливчики, ставшие народными избранниками в Законодательном собрании, уже отпразновали победу, о которой все еще напоминали старательно запакощенные листовками стены, водосточные трубы, подъезды домов и лифты…
Юля Громова, пнув налипшую на сапог очередную агитку, коих еще в предостаточном количестве валялось на лестничной площадке, с трудом открыла дверь в квартиру. При этом она ругала мешающие поскорее удрать из грязи и сумку с продуктами, предназначенными к новогодней ночи, и папку с документами, с которыми собиралась поработать в зимние каникулы. Эти каникулы случались каждый год то из-за выходных дней типографии, то из-за почтовиков, не собирающихся отравлять жителям города отдых прочтением свежих газет. Но зато потом накатывало! Главный редактор начинал требовать немедленных сенсаций, ответсек — выполнения плана по количеству строк, а отдел новостей — сводки происшествий по городу. В общем, начинались обычные редакционные будни, в которые времени на собственные расследования не оставалось. Поэтому-то Юля и решила, что до Нового года еще уйма времени и, пока ее Диме не удастся удрать с очередного дежурства в РУВД, можно закончить очередной материал, основой которого стали документы из папки Бананова. «Статью изрежут безбожно, — думала журналистка, — но напишу все равно».
Юля уже давно поняла, что в этих материалах, не бомба — целый склад боеприпасов, который только надо уметь аккуратно использовать, чтобы не подорваться самой…
Скинув сапоги и отнеся продукты на кухню, девушка включила компьютер. Затем она увлеклась работой и даже не услышала, как пришел Дима, открыв дверь своим ключом. Когда Юля, наконец, обернулась, то увидела перед собой огромную охапку цветов, из-за которой была видна лишь Димина макушка.
— Ой, мамочки, зачем все это? — счастливо засмеялась девушка, повиснув на шее любимого и целуя его застывшие щеки и губы. — Это же, наверное, вся твоя зарплата?
Но Касьяненко, который не мог даже толком обнять Юлю, так как все еще продолжал держать колючие стебли роз, между поцелуями объяснил, мол, ради праздников сегодня подкинули премию, так что жить до очередной зарплаты можно. Премия, действительно была, но не по случаю Нового года, а за раскрытие убийства Михаила Горина, помощника депутата Госдумы. Впрочем, об этих подробностях оперативник рассказать не мог, даже если бы и хотел — ему буквально затыкали рот гораздо более приятным способом, чем обычный разговор.
Юля тоже решила, что сегодня главное — отнюдь не работа, и, бросив на стол мешающий целоваться букет, освободила Диме руки. Где-то у соседей надрывался Фредди Меркури, в другой квартире играли на пианино марш Мендельсона, а под окнами студенты из общаги Горного института вовсю горланили: «С Новым годом, крошка!» Но ни Юле, ни Диме не было никакого дела до происходящего — они были только одни во всей этой круговерти и улетали куда-то под аккомпанемент ласково подмигивающих вдалеке желтоглазых городских фонарей…
* * *В этот же предпраздничный вечер по Таллинскому шоссе спешил черный джип «чероки». И если водитель только и мечтал, как бы поскорее домчать к месту назначения пассажирку, чтобы затем успеть к столу до боя курантов, то настроение у женщины, прижимавшей к себе маленького мальчика, было отнюдь не новогоднее. Она долго раздумывала, прежде чем решиться на этот шаг, хотя еще вчера обещала Павлу Олеговичу, что останется с ним. Только обещание оказалось слишком поспешным, и уже к утру женщина поняла, что никуда они вместе не поедут. И вообще, как бы хорошо она не относилась к спасшему и выходившему ее человеку, но сердцу не прикажешь. Благодарность, пусть даже очень большая, не сможет заменить той любви, о которой мечтала Нина Климова.
Она еще не знала, что и как будет объяснять родителям Алексея, к которым сейчас ехала вместе с Митей, тем не менее, стремилась попасть в этот дом. Нина не могла себя заставить сделать более решительный шаг и сразу же отправиться к отцу ее ребенка, объяснить, что поняла: кроме их ей никто не нужен. Кроме Алексея и их сына, выжившего тоже благодаря стараниям Павла Олеговича.
Бывший подполковник спецподразделения, когда Нина решилась сказать, что она уходит навсегда, лишь сухо кивнул:
— Понимаю. Наверное, так тебе будет лучше.
Затем вызвал шофера, дав ему команду доставить женщину и ребенка, куда скажут, и, развернувшись будто по команде «кру-гом!», быстро вышел из комнаты. Подполковник умел проигрывать. Он знал, что мужчина может проиграть, но никогда может не быть жалким. Поэтому, расставшись с Ниной, Павел Олегович сел в машину и, никому ничего не сказав, уехал в город, в неизвестную даже его помощникам квартиру, где выпил в одиночестве бутылку водки, пощелкал «ленивчиком» — пультом дистанционного управления телевизора, а затем лег спать.
На следующий день он появился в загородной резиденции, где до того находилась Нина с сыном, как обычно — чисто выбритый, благоухающий дорогой туалетной водой, и ни один из подчиненных не догадался о том, как шеф провел новогоднюю ночь. Об этом знали лишь двое — сам Павел Олегович и неприметный человек, который притаился сейчас в нескольких стах метрах от резиденции с сильным полевым биноклем и очередной раз прикидывал, откуда будет сподручнее произвести тот единственный выстрел, который позволит отработать уже полученный аванс за устранение «объекта»…
* * *Родители Алексея встретили внука и невестку тепло. Только после обязательных ахов-вздохов по случаю приезда, дождавшись, когда жена выйдет, Нертов-старший обратился к Нине. Стараясь не смотреть ей в глаза, Юрий Алексеевич сказал, что не собирается вмешиваться в личную жизнь сына и всегда будет рад видеть Нину и, тем более, Митю.
— Только, — хозяин дома нахмурился, — я бы не хотел, чтобы вы обнадеживались. Насколько я знаю своего сына, он не вернется. Так что постарайтесь в случае чего перенести это… как бы сказать… менее болезненно, что ли?
Когда в комнату вернулась Ирина Петровна, то обнаружила там только тихонько плачущую Нину. А глава семьи в это время, удрав в свой кабинет, старательно делал вид, что ищет какую-то срочно понадобившуюся бумагу…
* * *Недалеко от центральной дорожки Охтинского кладбища, почти сразу же за церковью святой Ксении Петербургской у могилы с черным мраморным обелиском сидел человек. Положив ему на колени голову с рыжими подпалинами, рядом притулилась собака. На обелиске золотыми буквами было высечено: «Расков Леонид Павлович. Любимому мужу».
— Ну что, Маша, — сидящий погладил ротвейлершу по шее, — вот и вся история. Один друг у меня погиб. Второй, твой хозяин, уехал с невестой во Францию. К третьему, тоже очень хорошему знакомому, ушла женщина, которую я любил. Другая женщина меня просто предала…
Нертов вспомнил последний разговор с Женевьевой, произошедший во время проводов во Францию. Тогда Женька пыталась убедить Алексея, чтобы он хотя бы позвонил Миле.
— Ты не понимаешь, точнее, просто не хочешь понять: Мила любит тебя, хочет только одного: быть рядом. Она ничего не сделала против тебя… Слышишь же, ты, толстокожий, самодовольный тип, ни-че-го!
Видимо, от волнения Женевьева перешла на родной язык:
— Excusez, mais vous n’avez pas raison…
Но Алексей перебил француженку и, желая прервать неприятный разговор, назло перешел на английский, к которому собеседница относилась с пренебрежением, как, впрочем, и ко всем обитателям туманного Альбиона.
— He ‘smad that trusts in the tameness of a folf… or a whore’s oath…
Но Женевьева, зло сверкнув своими темными глазами, тут же зло парировала:
— Hard, hard. O filthy traitor!..
Unmerciful gentleman as you are, She’s non.
Потом, снова перейдя на русский, девушка попыталась еще раз втолковать Алексею, что он не прав. Да, Милу использовали в грязной игре. Да, сначала, еще не зная Алексея, она согласилась, но и то, только надеясь спасти этим собственного отца. А потом ни пальцем не шевельнула, чтобы помочь «работодателям». Более того, лишь по чистой случайности Мила не успела рассказать обо всем Нертову, а когда его пытались убить, безоружная бросилась под пистолет киллера.
По мнению Женевьевы, порядочный мужчина должен бы забыть про собственные амбиции и прекратить издеваться над любящей женщиной, а именно как издевательство француженка и расценивала поведение Нертова, не желавшего даже слушать никаких оправданий, а тем более, найти более уместные слова.
А тут еще и Арчи подлил масла в огонь, заметив, что микрофон Миле подсунули, а ее саму, явно не доверяя, пытались разыгрывать «втемную». Не обращая внимания на состояние друга, Николай нанес ему еще несколько весьма болезненных ударов, напомнив, что исключительно благодаря упомянутым Женевьевой амбициям юриста не были сразу же отработаны версии о причастности водителя к взрыву автомобиля и, соответственно, больничные дела. А уж в этом-то виновата отнюдь не Мила.
