Вячеслав Барковский - Русский транзит 2
— А как ваша секретная миссия? — спросил черноусый, и видя как сразу помрачнел пассажир, закрыл рот и стал смотреть на дорогу.
— Вот мама, привел тебе Счастливчика, — сказал черноусый, заглянув в ординаторскую.
— Не мне, а больному, — сказала властная женщина в халате и белоснежной шапочке. — Пойдемте, я проведу вас к нему в реанимацию, обратилась она к Крестовскому.
— Как он? — тревожно спросил Счастливчик.
— Как ни странно — хорошо. Здоровья на троих хватит. Завтра будем его в общую палату переводить. К нему уже два раза следователь приходил, но я не пустила: слишком слаб…
В реанимационной палате, кроме Паши, лежало еще двое больных с капельницами и иголками в венах. Эти двое были без сознания.
— Ну как ты, Павлик? — спросил Крестовский, склонившись над бледным Пашиным лицом.
Паша медленно открыл глаза и улыбнулся.
— Ну что, Счастливчик, — еле слышно спросил он Крестовского, — захоронили они контейнер?
Крестовский молча кивнул головой, потом спросил:
— Кто тебя?
— Не важно… Думаю, старый постарался… На, держи. Паша вытащил из-под одеяла сжатую в кулак руку и разжал ее. На ладони Паши Колпинского лежал небольшой бумажный пакетик.
— Что это, Павлик?
— То, что было в контейнере… Проба. Крестовский взволнованно развернул пакет в нем были какие-то гранулы.
— А где же порошок??? — закричал он еще больше волнуясь.
— Нет порошка… В контейнере была… мочевина, — выдохнул Паша и, блаженно улыбаясь, закрыл глаза.
— Подожди, подожди! — заорал вдруг в голос Счастливчик, отмахиваясь от врачихи, пытавшейся угомонить его. — Я, кажется, понял, понял! Павлик, дорогой! Еще не все потеря о! Мы победим, ты понял? Мы победим!!!
— Понял, не кричи. Я спать буду… Счастливчик, не помня себя от радости, бежал по коридору к лестнице. Он еще не знал точно, что будет теперь делать, но в том, что он обязательно что-нибудь придумает, — нисколько не сомневался.
— Да, сюда приходили двое каких-то молодых людей, интересовались, где лежит пострадавший с полигона. На друзей они не очень-то походили, если судить по их лицам! — крикнула ему вслед мать черноусого.
Хмурое Утро больше не мог читать: света стало мало. Наверное, наступила питерская летняя ночь — бледная, туманная, с серым бескровным небом, зябко стоящим в свинцовом зеркале гранитных каналов. Бич с сожалением отложил Евангелие и полез в мешок за галетой.
«Слава Богу, — думал Хмурое Утро, — уже завтра сухогруз уходит на архипелаг. Больше мне здесь делать нечего. Дядя Петя уже в Питере.
Думаю, придет скоро, увезет контейнер своей людоедке. Эх, адмирал-адмирал, съест она тебя, съест! Не сразу, конечно. По кусочку отъедать будет: иди на поклон к этому, выпей водки с тем… Ей ведь не человек — положение его нужно. Перспектива роста благосостояния и… власти. Да, именно власть ей и нужна. Не тепло и покой домашнего очага, не заботы о близких, — вот ведь она даже детей не пожелала, — а мишура и вращение в высших сферах. Видите ли, от этого вращения у нее кровь в жилах закипает, как у цыганки с бубном у костра… Сделала ставку на дядю Петю и промахнулась. Думала: вот перспективный офицер, настоящий моряк, морской волк, с таким можно и потерпеть пяток лет Заполярье, а оказалось настоящий-то и не нужен. Настоящего под сукно засунули… Эх, дядя Петя, лучше б ты утонул на своей подводной лодке, чтобы только не знать всего этого. Будешь теперь по инстанциям бегать да в академии пристраиваться на почасовую. Хорошо, если возьмут тебя в военкомат душами прокуренных да испитых призывников распоряжаться, а то ведь найдется место лишь на военной кафедре какого-нибудь гуманитарного вуза, где девицы одни, или, не приведи Господь, в школе, где нагловатые безжалостные подростки будут над тобой безбоязненно издеваться и называть тебя „дубом“, а ты, адмирал в отставке, будешь в бешенстве кипеть, пуская пар из-под фуражки, истончая аорту…
В пакгауз кто-то вошел и стремительным шагом направился к контейнерам. Сумерки не позволили бичу рассмотреть вошедшего, но, судя по всему — по прямоте осанки, пружинистому уверенному шагу и развевавшимся полам длинного плаща, — это был молодой человек. Он по очереди подошел сначала к одному, потом к другому и, наконец, к третьему контейнеру.
Бича удивило, что на незнакомце были черные очки. Длинная прядь светло-русых волос падала ему на лицо. Молодой человек шумно дышал, словно весь путь сюда, на пакгауз, бежал.
Но вдруг он перестал дышать и замер, прислушиваясь к тишине. Бичу, тихо сидевшему за ящиками, стало не по себе. А молодой человек начал метр за метром осматривать помещение. Потом подошел к ящикам вплотную и замер, всматриваясь в сумрак.
Бичу стало страшно. Во всей этой ситуации ничего страшного быть просто не должно было, не могло: он, бич, на вполне законном основании сидел тут, всего лишь исполняя свои обязанности… Но ему было страшно, было, было, и неизвестно почему.
Потеряв самообладание. Хмурое Утро хотел уже было кашлянуть или, выглянув из-за ящиков, вежливо поздороваться с незнакомцем и тем самым снять напряженность, но что-то удержало его.
Молодой человек медленно шел вдоль штабелей ящиков, то и дело останавливаясь на несколько секунд и принюхиваясь, а бич не мог даже пошевелиться. Он словно оцепенел. Страх сковал его члены и плотно сомкнул губы.
Наконец человек в черных очках остановился в пяти метрах от бича — как раз напротив. Хмурое Утро видел его тонкий профиль и не мог понять, почему он, краем глаза обязательно видевший теперь его в проеме между ящиками, молчит и бездействует. Молчание человека стало невыносимым, и бич уже собрался вскочить на ноги и поздороваться, но тело онемело, и он лишь, по-рыбьи немо разинув рот, пытался сделать выдох. Сдавленный хрип уже пополз по гортани бича, намереваясь родить звук в мертвой тишине противостояния, но в этот момент человек шумно выдохнул и, повернувшись спиной к бичу, быстро пошел к выходу.
„Так видел он меня или нет? — в смятении размышлял Хмурое Утро. — Видел, конечно. Просто не мог не видеть… Но почему тогда он ничего не сказал, не сделал? Почему??? Страшный человек. Не по-человечески страшный и не по-звериному. Что-то в нем мистическое есть от ночных страхов и кошмаров…“
„И другое знамение явилось на небе: вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем; хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал пред женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца…“
Оксана Николаевна не нашла того чиновника, с которым договаривался Крестовский. И никто ничего путного ей не смог сказать. Она лишь выяснила, что пара сотрудников горСЭС укатила на отдых в южные края. Оксана Николаевна попробовала было заикнуться, что на полигоне собираются захоронить очень опасный мутаген, но ее тут же выставили за двери, резонно заметив: где же еще, кроме как на специальном полигоне, должно захоранивать всякие опасные для жизни людей вещества?!
Ну и куда ей теперь было идти? В милиции она решила не показываться: Петенька советовал не очень-то доверять органам. „Ты им про Фому, — поучал Петенька, — а они тебе: где вы находились с восьми до одиннадцати тогда-то? И — в кутузку!“
Второй день подряд она дежурила у здания горСЭС, думая, что как только Крестовский появится в городе, он тотчас придет сюда. Но Крестовского все не было…
А сегодня вечером Оксана Николаевна услышала, как женщины в очередях на улице говорили, что на полигоне кого-то не то убили, не то ранили. Эти разговоры взволновали ее: она не находила себе места и все время рвалась на полигон. „А вдруг это его там???“ — со страхом думала она о Крестовском и сама начинала этому верить. — Он ведь такой… везде лезет со своей глупой бравадой».
Наконец, узнав, где находится больница, она решила сходить туда и все разузнать о том раненом или убитом…
— Ну давайте, сынки, давайте. Это долг чести. А как же? Надо обязательно наказать фраерка! Нельзя его отпускать. — Николай Николаевич стоял посреди Грязного гостиничного номера, сильно пахнущего водкой и луком, и уговаривал братву, а именно Лелика и Болека, лежащих на койках прямо в одежде и обуви.
— Ты, старый, лучше билеты нам давай, как договаривались, и бабки гони, лениво сказал Лелик.
Болек лежал рядом на кровати и дико храпел, на полу валялась литровая бутылка водки «Смирнофф» местного разлива.
— Вам бы, сынки, все бабки. А как же фраерок? Неужели так отпустим? суетился Николай Николаевич.
— Вот ты сам его и кончай. А мы на это не подписывались, — отрезал Лелик.
— Нехорошо говоришь, сынок, ох, нехорошо…
— Да пошел ты! — рыкнул Лелик. — Меня в клочья изорвали, Болека так оприходовали, что он теперь всю жизнь идиотом будет. А ты посмотри на своего Витеньку, на физиономию его, когда он из травмпункта придет, да посчитай сколько швов ему на фейс наложили. Только ты один у нас как огурчик, да Кореец твой. А ну гони бабки, стручок старый, быстро! — Лелик поднялся с кровати и двинулся на Николая Николаевича.
