Николай Оганесов - Играем в «Спринт»
Вспышка была сильной, но короткой.
— Скажите, а как у Игоря обстояло с деньгами? — спросил Логвинов.
— Не знаю. Думаю, хватало. Если бы нуждался — давно бы обратился ко мне, не из стеснительных.
— Он работал в ателье «Оптика». Это вы его туда устроили?
— Да, я.
— Работа ему нравилась?
— Наверно. Иначе давно бы ушел. — Она окончательно успокоилась и отвечала, по-прежнему вперив взгляд в невидимую точку между собой и собеседником. — Недавно хвастал, что скоро ему дадут свою мастерскую, то есть мастерскую, где он будет работать один, самостоятельно.
— Игорь жаловался на семейные неурядицы? Как он относился к жене?
— Вряд ли он был доволен своей семейной жизнью, — после долгой паузы сказала Красильникова. — Однажды я застала его у себя дома с посторонней девушкой. Смазливая такая, молоденькая… Значит, изменял жене, так надо понимать?
— Вы знаете эту девушку? Как ее зовут?
— Не помню. Кажется, Таня. Я ее тогда первый раз видела.
— Давно это было?
— Не очень. За несколько дней до Нового года. Я отпросилась с работы, уже не помню зачем. Пришла домой, стала открывать дверь, а ключ не проходит в скважину. Начала стучать. Он открыл. С ним была эта девица.
— Больше вы его с ней не встречали?
— Нет. Я отобрала у него ключ, чтобы неповадно было водить в дом всяких… — Осекшись, она так и не смогла подобрать подходящего определения.
— А кто она, где работает или учится?
— Игорь пытался представить ее мне, но я немедленно прогнала обоих. — Светлана Сергеевна сдвинула брови, и на ее лбу обозначилась глубокая поперечная складка. — Да, точно, ее звали Таней, вспомнила. А вот учится она или работает — не знаю… Игорь просил меня, чтобы я случайно не проговорилась Тамаре, сказал, что у него с этой девушкой все очень серьезно…
— Но если у них действительно было серьезно, почему он боялся, что вы проговоритесь Тамаре?
— Я не вникала в его интимные отношения с женой, — последовал ставший универсальным ответ.
— Они часто ссорились?
— Кажется, да.
— Ну, а к тестю он как относился?
Красильникова поморщилась:
— Повторяю, я не вникала в их внутренние дела.
— Восемнадцатого января была восьмая годовщина свадьбы, — сменил тему Логвинов. — Игорь не приглашал вас?
— Нет. Он знал, что я не приду.
— Вы что же, вконец рассорились?
Светлана Сергеевна подумала, прежде чем ответить.
— Не совсем. Но отношения были прохладные, это верно. Последние годы мы с сыном виделись все реже.
— Вечером восемнадцатого Игорь поссорился с Федором Константиновичем. Вы не подскажете, хотя бы в порядке предположения, из-за чего могла произойти эта ссора?
— Понятия не имею. Отношения между ними настолько запутаны…
Логвинов оторвался от протокола и, отложив ручку, подвигал пальцами.
— Еще один вопрос, Светлана Сергеевна, — сказал он. — Скажите, когда вы видели сына в последний раз?
Он не ожидал услышать что-то мало-мальски интересное, но Светлана Сергеевна удивила его:
— Девятнадцатого января.
— Девятнадцатого? — Логвинов мгновенно прикинул в уме: по словам жены, Игорь в тот день в половине девятого ушел на работу. Заведующий ателье подтвердил, что он пришел без опоздания, к девяти, и никуда не отлучался. А во время перерыва Красильников уже был арестован. — А вы не путаете, Светлана Сергеевна?
— Да нет, не так уж давно это было.
— Вы говорили, что отобрали у него ключ. Он что, пришел наобум, ведь вас могло не оказаться дома?
— Я работаю через день, и он отлично знает график моих дежурств, тем более что был у меня в гостях то ли шестнадцатого, то ли пятнадцатого.
— И в котором часу он пришел?
— Утром, не было еще девяти. Сказал, что на улице его ждет такси. В руках у него был пакет.
— Пакет? Большой?
Красильникова развела руки:
— Ну, размером со среднюю хозяйственную сумку. Довольно большой. Он сказал, что оставит его у меня. Был возбужден, взволнован. Я заподозрила неладное, потому что всегда жду от него подвоха, и спросила, что в пакете. Он замялся, ответил, что мне это знать не обязательно, пусть полежит, а вечером он его заберет. Тогда я схватилась за обертку, но Игорь успел вырвать сверток и, не попрощавшись, ушел.
— Вы не разобрались, что в нем было? Может быть, на ощупь?
— Что-то твердое, с прямыми гранями, похожее на коробку…
ТИХОЙВАНОВ
Два часа, как он сидит у следователя, а тот не исписал и половины страницы, все слушает. «Скаргин, кажется, — припомнил Федор Константинович фамилию, а вот имя и отчество, как ни старался, вспомнить не мог. — Серьезный, по всей видимости, человек, внимательный. Может, и разберется».
Воспользовавшись заминкой в разговоре, Тихойванов мысленно посетовал, что оказался не в состоянии сказать о зяте ничего путного, так за восемь лет и не постиг его характера.
В войну, пожалуй, проще было: не то что за восемь лет, в считанные дни, а то и часы успевал и познакомиться с человеком, и привыкнуть к нему, и сродниться, доверять, как брату, и, случалось, как брата, потерять. Одно слово — война: жизнь и смерть, солдатская спайка, зависимость от товарища, чей локоть вплотную к твоему… А что, разве сейчас иначе? Разве люди перестали зависеть друг от друга? Да нет, так же связаны, и друзья есть, и враги, как прежде, только что название у врага другое — хамство, подлость, равнодушие, и ранят они иначе — не тело, а душу…
«Чем же ему помочь? — подумал он. — И рад бы, но чем?»
— А теперь, Федор Константинович, вспомните, пожалуйста, что произошло между вами и Игорем в последнюю вашу встречу, когда вы праздновали восьмую годовщину свадьбы дочери, — попросил следователь и прибавил, улыбнувшись: — Только постарайтесь не взваливать всю вину на себя.
Тихойванов удрученно взглянул на полную окурков пепельницу и решил, что курить еще одну папиросу неприлично.
Просьба следователя заставила вернуться к тому, что уже много дней тяжелым грузом лежало на сердце: он вспомнил вечер, такую же, как и здесь, пепельницу на столе, Игоря, вошедшего с мороза с бутылками под мышкой, возившуюся у плиты Тамару…
Федор Константинович помог зятю разгрузиться, поставил шампанское на сервант, водку — на стол и, задымив «Казбеком», полез за шахматами.
Ничто не предвещало чудовищной ссоры, разразившейся получасом позже. Игорь ходил по комнате в приподнятом настроении, насвистывал какую-то мелодию, дочь была весела и добродушна. Слегка пожурив мужа за то, что он, не дождавшись, когда будет накрыт стол, открыл бутылку «Пшеничной» и налил две рюмки, себе и тестю, она освободила угол стола для шахматной доски, достала третью рюмку и тоже налила водки.
От батареи парового отопления несло жаром, под потолком горела пыльная старая люстра с оторванными стеклянными подвесками, за белым от мороза окном чуть слышно свистел ветер. Федор Константинович раскрыл доску и начал расставлять фигуры.
— За упокой души рабы божьей Нины свет Ивановны, — провозгласил зять.
Он чокнулся своей рюмкой о рюмку тестя, зажмурился, одним махом выпил и, морщась, двинул пешку вперед. Тамара тоже выпила.
— А ты что ж? — спросила она, обращаясь к отцу. Ее щеки горели ярким румянцем — видно, ей передалось приподнятое настроение мужа.
— Мне спешить некуда, — буркнул Федор Константинович и сделал первый ход.
Ему не понравился тон, которым Игорь произнес тост: «За упокой души рабы божьей… свет Ивановны». Он знал цену жизни и потому не переносил, когда о смерти говорили без особой на то необходимости, пренебрежительно, а тем более в шутку. Кроме того, Щетинникова была его соседкой много лет, знала покойную жену, нянчила, хотя и не часто, дочь. Он хотел было сделать замечание, но в последний момент удержался, промолчал, опасаясь нарушить мир и покой, в кои-то веки снизошедший на эту семью.
А Игорь, вяло переставляя фигуры, продолжал упражняться в остроумии.
— Любопытно, куда попадет ее душа: в рай или в ад? — разглагольствовал он. — Как вы считаете, Федор Константинович? Я лично думаю, ее душа останется на нейтральной полосе; знаете, как в песне: «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты». Грехов за ней особых не водилось, следовательно, в ад не пустят, но подвигов за старушенцией тоже не числилось. За что же в рай? Получается, ни в рай, ни в ад. Куда же приткнуться, что остается? Дырка от бублика? Бермудский треугольник? — Глядя на шахматную доску, он пробубнил под нос отрывок из военного марша, потом передвинул фигуру и потянулся, отводя руки назад. — Ох и холодно ей сейчас на кладбище…
— Прекрати, Игорь, — не оборачиваясь, сказала возившаяся у плиты Тамара. — Ты же к ней неплохо относился.
— Я? — Он длинно, широко открыв рот, зевнул. — А что я? Я ничего. Я, как все, отдаю должное, чту, так сказать, память.
