Василий Казаринов - Тень жары
Подошел водитель катафалка, пожилой, сухопарый, опрятный мужичок в кожаной шоферской куртке, попросил сигарету. Под мышкой он держал книжку "Сборник анекдотов"; вернувшись за баранку, закурил, раскрыл книгу, углубился в чтение.
– Ты целкой-то не прикидывайся, — мрачно пробубнил Сеня. — Я же знаю, о чем ты думаешь.
Да никем я не прикидываюсь и ни о чем не думаю, я просто вспоминаю: арка, шагом марш налево, угловой подъезд, темная лестница, сигаретный дым в квартире, где по стенам до самого потолка картины взбираются, а на кухонном столе стоит стеклянная литровая банка, набитая окурками, — вот именно эту запыленную банку я почему-то и вспоминаю.
– Так вот, я тебе объясню, — Сеня сплюнул в лужу и глянул на часы: — Есть еще время, еще там батюшка кадилом машет — это теперь модно… Так вот, слушай. Все это, — он утяжелил слово и подчеркнул его паузой, — ты понимаешь, о чем я говорю, так вот всему этому цена — дерьмо. Я просто вовремя понял. Чего и тебе желаю.
Шофер за баранкой шумно расхохотался.
Понесли гроб, Сеня приступил к исполнению обязанностей:
– Да не так! Ногами же вперед надо! Вот… Теперь проталкивайте его в салон.
Я отошла к воротам.
Когда катафалк тронулся, я подняла руку; любитель анекдотов притормозил, открыл переднюю створчатую дверь. Г-н похоронный агент, занимавший положенное ему боковое кресло рядом с водителем, высунулся и вопросительно поглядел на меня.
– Сень, я тебя застукала. Палочки-выручалочки.
Он махнул шоферу рукой и наградил меня напоследок откровенно инфернальным взглядом.
Глава пятая
1
Везет же мне на попутчиков.
На этот раз в электричке со мной соседствовал хиппи.
Это был настоящий хиппи, лет никак не меньше тридцати пяти, матерый, закаленный в долгой борьбе за идею человек с узким, вытянутым лицом и прохладными латунными глазами. Он занимал место как раз напротив меня, спиной по ходу поезда. У него был удивительно плавный, заторможенный жест, имевший какую-то очень мягкую — то ли пластилиновую, то ли восковую — основу. Мы ехали уже минут двадцать, и все это время попутчик пристально наблюдал за мной. Наконец, он встал, снял с крючка свою холщовую суму с длиннющей лямкой (наверное, в рабочем состоянии она болтается у него в районе коленей), откинул потертый клапан, извлек из сумы апельсин, наклонился вперед и медленно, торжественно поднес его мне.
Я энергично отпиралась от подношения.
И тут он изрек:
– Все люди братья, а все бабы — сестры!
Вот уж воистину: умри, а лучше не напишешь! — после такого глубочайшего философского откровения не принять подарок я никак не могла.
В гости к Вадику на дачу я собралась через несколько дней после посещения Арбата.
Позвонила Панину, доложила о результатах своего выезда "на натуру", Панин прицепился ко мне с расспросами о черной собаке, выпрашивающей у прохожих деньги. Потом старательно снимал с меня показания относительно мальчика с аккордеоном: а какое у него лицо? а поза? Я не запомнила ничего оригинального — разве что этот мальчик был обрит наголо и тупо, не мигая, глядел в одну точку. Помнится, когда я проследила его взгляд. Гравитационный центр, магически притягивавший взгляд, располагался, если не ошибаюсь, в маленькой кафешке, накрытой прозрачной стеклянной конструкцией, удивительно напоминавшей огородный парник. Внутри, среди живой пышной зелени, в кошмарной тесноте цвели и распускались граждане отдыхающие. С краю, едва не выдавливая хрупкую прозрачную стенку, расслаблялись три мальчика лет тринадцати, очень прилично, дорого одетые, — таких теперь много завелось у нас тут, на Огненной Земле… Они шумно общались, широко и вызывающе жестикулировали. Компанию им составляла их ровесница, наружность которой выглядела бы совершенно ординарной, если бы не губы: пухлые, пунцовые, несусветно порочные. Они пили шампанское и алчно жрали шоколад.
Баянист смотрел именно туда — прямо им в измазанные толстым слоем шоколада рты.
— Ну вот! — восторженно выкрикнул Панин, — А ты говоришь!
Ничего я не говорю и вообще не понимаю, что за охота ему пришла тянуть из меня жилы.
По своим старым каналам (года три назад Панин, насколько я знаю, активно общался с усопшими, поскольку работал в морге) он выяснил: нет, в эти заведения пожилой человек с изуродованной ногой не поступал. Разузнать это оказалось делом непростым: морги битком забиты стариками, которых родные и близкие или не хотят хоронить или о которых просто позабыли.
Напоследок — в связи с эпизодом, в котором я плакалась в жилетку человеку в кожаном пиджаке — Панин меня пожурил.
– Рыжая, — сказал он. — А что ты так настаиваешь на своем детском дворовом прозвище? Ты же впадаешь в грех вторичности!
Ну, этот упрек я быстренько отбила, сообщив, что в свое время именно я позировала Анатолию Киму, — это с меня он писал свою белку.
Ехать мне оставалось еще минут двадцать. Там маленькая станция и дощатый продувной павильон; бежать от станции недалеко и, главное, удобно: сразу за бетонной платформой начинается плотный лес — тебе не надо будет рисковать, преодолевая в опасном прыжке значительные пространства, как это случается в сосновом лесу, когда приходится скакать с ветки на ветку; так что давай, белка, поспешай в гости к мальчику с явным поэтическим талантом, пугающим, как ты много позже поймешь, своей зрелостью и совершенно недетской точностью и легкостью: в интонации, умении проникнуть в ту сугубо настроенческую плазму, доступ к которой закрыт простым смертным, поскольку они смертные, в своем порыве к запретному вечно натыкаются на частокол устойчивых добротных рифм вроде "море — горе"; ах, как этот мальчик легко преодолевал препятствия; как без видимых усилий перемахивал через ограды; летел, вот именно, поверх барьеров — вперед, белка, соскочи с опасного шаткого куста сирени прямо на веранду, насквозь солнечную, — там ты найдешь себя, раскачанную в плетеном кресле на круглых ногах; ты покачиваешься в качалке, тебя убаюкивает чей-то монотонный голос; поскрипывает в такт ритмично шагающим фразам твое кресло; лицо мальчика строго и как-то пусто; его взгляд бродит где-то в саду; он читает что-то свое, а тебе почему-то хочется плакать… В поздние времена он остыл к плавному слову; писал что-то рваное, жесткое (несколько его рассказов попались на глаза в журналах), потом пропал и вынырнул на сценарном факультете в том недоступном смертным институте, где учатся прекраснолицые люди… Через некоторое время вы встретитесь случайно на каком-то суматошном междусобойчике; там будут много пить, галдеть и кривляться; и девушка в тяжелом черном свитере будет играть на гитаре: грудным, со слезой, цыганским голосом она будет умолять Моцарта не оставлять стараний и не убирать ладоней со лба.
От мальчика с солнечной веранды почти ничего не осталось.
Я помню его меловое лицо, нездоровую, резкую пластику движений, внезапные вздрагивания без видимых на то причин (потом девушка в черном свитере на кухне мне сообщила: он покуривает…)
– А куда вы едете? — спросила я у хиппи. Он развел сложенные на груди руки в стороны и стал похож на какого-то индийского бога:
– А никуда…
Ну что ж, в этом тоже есть большой смысл.
– Все люди братья, все бабы — сестры? Я запомню, — сказала я попутчику на прощанье.
В воздухе висела водяная пыль. Любителей полуденного променада не видно — ни на станции, ни на аллеях старого дачного поселка…
Предполагала — предчувствовала! — увидеть этот старый поселок: с дощатыми облупившимися домами и замшелыми крышами; безалаберные участки захламлены штабелями досок подводного какого-то цвета; бузина на воле шляется вдоль заборов, старые пенсионные яблони извиваются в конвульсиях — и на тебе, предчувствие обманчиво, не доверяй ему… Новые времена — новые песни (монументальные, кантатно-торжественные, для хора с симфоническим оркестром); на месте старых домов основательно звучат крепкие кирпичные особняки.
В знакомом доме надстроен второй этаж, солнечная веранда ликвидирована. Все окна глухо зашторены чем-то плотным и темным.
Похоже, Алка меня дезориентировала.
Перегнувшись через калитку, я отодвинула щеколду, прошла к дому, проформы ради дернула дверь… Хм, не заперто.
Я очутилась в узком коридоре; по правой стороне должны быть две двери. Есть, сохранились — заглянула в комнаты: ветхие диваны, хромоногие стулья, столы, страдающие склерозом. В конце коридора лестница наверх — прежде ее не было.
На крохотной площадке второго этажа перед обшитой пухлым дерматином дверью я остановилась перевести дух. Вошла, оказалась в обшитом жженым деревом помещении, очень напоминающем банную раздевалку.
Оглядевшись, я убедилась, что первое впечатление дне обмануло: кое-какая одежда (кое-что из женского нижнего белья) вяло свисало с крючков, вбитых в голые стены.
