Анна Шахова - Тайна силиконовой души
– Целую неделю на вокжале мыкался, сынок. Во как обиделся Михалыч. Да и то…. меня ведь убить за предательство, иуду, и то мало, – Аристархович сдвинул очки, потер глаза. Без очков он казался не таким старым и смешным. В нем начинала проглядывать «порода».
– А что натворил-то? – Митрохин уже по-свойски разговаривал с пациентом-старожилом, радушно принявшим новобранца, интересующегося стариной.
– Ох, штрашно вшпомнить. Даже не выговорить.
– Я не болтлив. Впрочем, не шибко привык нос совать в чужие секреты, – Митрохин лениво встал со стула и будто намеревался покинуть помещение мастерской.
– Да вот уж и обида! Чего там, какая тайна теперь. Продать я одну икону решил в обход Жарова. Баба одна иж деревни под Новгородом, что шына сюда притащила на лечение, привежла доску. Обычно мы сами ищем или на ражвале в Ижмайлове берем. А тут – ну прошто беш вселился, вот поверишь? Ражмечтался, штарый пень, ш миллионами жизнь наладить шобштвенную, новую. Маштерсшкую ШВОЮ, понимаешь, открыть? Ну, бабешку какую-никакую – ушладу на штарости. Э-эх, ну пень! Пень пропитой! – старик потрясывал головой, в волнении схватив Диму за рукав.
Митрохин снова сел на стул, внутренне подобравшись:
– Особая икона, очень ценная?
– Ни шлова я Жарову не шказал тогда, но в первый раз такое, Димуль, я видел! – Вольтман развел руки, воздел глаза и, будто представив икону перед собой, готов был броситься перед ней на колени. (Далее автор не осмеливается воспроизводить шепелявление героя, дабы не корежить неправильным письмом имен святых, да и просто чтоб не напрягать читателя разгадыванием слов, скрытых за шипящими.)
– Одиннадцатый-двенадцатый век! Не позже! Непостижимо!!! Конечно, экспертиза нужна особая. Но это новгородское письмо! Ты был в Новгороде? Видел иконы апостолов Петра и Павла в музее? Нет? А Святого Георгия? Ох, Царица Небесная! Это лучшее! Выше этого нет! Все было потом – и святой гениальный Рублев с его школой, и Донская Богородица, и мастерские митрополита Макария, и Симон Ушаков. Но это… – Аристархович в экстазе заходил по комнатушке, то срывая с себя очки, то вновь просовывая голову в растянутую резинку, к которой крепилась оправа, лишенная дужек.
– Представь: в серебряном окладе – не очень большом, тридцать пять на двадцать пять сантиметров – удивительным, чудесным образом сохраненный Спас Вседержитель. Рублевский самый известный подобный Образ. И то – один Лик сохранился! А тут – письмо новгородское, раннее!! Это ж на четыре столетия раньше! Думаю, подделка. Более поздняя. Значит, нужна экспертиза! Лабораторная, серьезная. А эксперт есть у одного бизнесмена, у Репьева Григория Андреича, – это партнер Жарова, иногда покупает у нас образа.
При упоминании имени Репьева Митрохин сжал в кармане джинсовой куртки удостоверение, готовый выхватить его в любой момент.
– И вот ночью лежу, представь? Спас мне будто в глаза смотрит испытующе, а я уже и не вижу его, отгоняю, и все море, да простор какой-то южный. Свобода! И Валечка в белом платьице, шейка тоненькая и курлычет, курлычет.
Глядя на расплывшееся, слезливое лицо Аристарховича, Дима подумал, что старик впал в забытье, уплыл в художническое безумие. Но нет, реставратор «вернулся» в свою каморку и коротко сказал главное:
– Позвонил я Репьеву без ведома хозяина. Жарова как раз два дня не было. Григорий, который всегда мне доверял в оценке досок, тут же примчался с экспертом, чуя куш всей жизни, можно сказать. Тот не стал брать икону в Москву, вытащил два прибора – просветил ими на столе. Это меня, кстати, насторожило. Ну, говорит, фантастическая находка! – а голос у этого Юрия Никифоровича такой противный, как из задницы выдавливается, извини уж за грубость. Ну, вот… – Аристархович с силой выдохнул, откинул волосы со лба, грузно сел на топчанчик у стены, видно, он порядком утомился, но Дмитрию нужно было услышать ВСЕ, потому что в этой захламленной, пыльной мастерской и скрыт, похоже, ключ ко всему «монастырскому делу».
– И что же? Задарма отдал икону? – Митрохин изобразил детскую заинтересованность.
– Щас! – Вольтман упер руки в боки. – Уехали, обещав прислать кого-нибудь за доской и с тремя миллионами. Да, сынок, три миллиона я запросил. А они, понимаешь, так быстро согласились, что я сразу подумал, продешевил, болван: они-то на аукционе досточку за бешеные евро продадут! И будут вместо меня на чаек глядеть с какого-нибудь Средиземноморского берега! Понимаешь, в чем паскудство?! – Аристархович вскочил, подбежал к Митрохину. – Я ведь и квартиру себе нормальную купить бы не смог за эти проклятые три лимона, а они, – глаза у реставратора яростно полыхнули, – они ни копейки не уступили! Слово – не воробей! Радуйся, мол, и этому. А потом… Потом пришлось перед Жаровым комедию ломать, когда приехали два ряженых попа, будто иконы для своей возрождающейся обители покупать. Три лимона привезли, честь честью – тихонько мне их под кровать вон пихнули. Вместе с бросовыми досками я упаковал и бесценного своего «Спаса». Вернее, не я. Дня за два как раз одна пациентка объявилась. Ничего особенного. Но уж больно набожная и при этом как… шоколадом булка намазанная. Ну, приторная, дебелая. И все около моих икон и, главное, около меня трется. Тут, пойми меня, как мужика, хоть и списанного в утиль, – Аристархович интимно зашептал, наклоняясь к оперу: – Молодая деваха – хоть косенькая, а жаркая, ласковая: руками меня, всего… ну, понимаешь… Ох, все нутро аж зашлось, как она меня. Я как тридцать лет сбросил, уж ласкал ее, ласточку, как мог, старый хрыч. А что мне оставалось – только погладить, да посопеть, да… – Митрохин не мог больше слышать этих тошнотворненьких старческих излияний и грубо оборвал сладкие воспоминания:
– И она сперла икону, короче?
– Ну, ты представляешь! – развел руками Аристархович. – Говорит, я продавщицей всю жизнь, лучше меня никто товар не упакует. Ну, и упаковала какую-то лабуду, а «Спаса» подельнику сунула, сучка косая! И сбежала, конечно. А потом все открылось, и миллионы пришлось вернуть Репьеву, и Жаров меня выгнал. Ну, я взмолился, и он недельку только меня видеть не мог, а потом вот, добрая душа, простил. – Аристархович, всхлипывая, снова содрал резинку с затылка и начал мусолить стекла очков костлявыми пальцами.
В этот момент в каморку вошел высокий крупный мужчина с широким лицом. Когда Митрохин увидел его, то чуть инстинктивно не потянулся к пистолету: разыскиваемого члена банды Ивана Геннадиевича Матвеева он бы узнал и в загримированном виде.
– А-а, Ванюш, заходи! Как успехи? Что? Снова пусто? – Аристархович, кое-как приладив резинку на голову и пытаясь выровнять окуляры на лице, удрученно закачал головой. Матвеев же в это время настороженно ощупывал взглядом расслабленно раскинувшегося на стуле Митрохина. Дима лениво поднялся, протянул руку:
– Здорово! Дмитрий.
– Иван. День добрый.
– Да это свой, Вань. Новый пациент. Душевный парень! Вот, рассказываю ему нашу беду. – Аристархович кинулся от Матвеева к Митрохину – Ваня ведь тоже пострадал через этот образ. Его Репьев-то обманул, сам сбежал, а денежки – тю-тю… Вот Ваня подельника этой косой Ольки и ищет. Очень они убытки большие через меня, гада старого, понесли. Ох, сам я себя вот простить не могу!
Безудержный монолог реставратора прервал окрик Матвеева:
– Ну, хорош блажить! Что это ты чужого человека посвящаешь в наши проблемы? – Матвеев сел на табурет, раздраженно скинув с него рулоны кальки на пол.
– Во! Подозрительный какой! Димке наши проблемы – тьфу! У него своих полно, да? Из-за пьянки квартиру потерял, да, бедолага?
– Да, – махнул рукой Митрохин. – Отписал по пьяни сеструхиному сожителю. Вот, теперь бомжую.
– Свеженький что-то для бомжа.
– Да перед отъездом уж позволили помыться! – ернически отбил матвеевский выпад актер-оперативник.
После этого Матвеев вроде бы расслабился.
– Все бомжатники я в округе облазил. Провонял, поди, их духом? – Матвеев принюхивался к рукаву своей льняной рубахи.
– Да не… не шибко – потянул носом Вольтман.
– Думаете, подельник этой воровки среди бомжей?
– Ну, есть такая маза… Дима, ты бы прогулялся пока, а? Мне с мастером нашим перетереть кое-что надо. – Матвеев по-дружески, но с недвусмысленной угрозой во взгляде обратился к Митрохину.
Оперативнику пришлось ретироваться, и первое, что он увидел, выйдя из дверей мастерской, – живую картину под названием: две нимфы наслаждаются видом зацветающих сиреней. «Нимфами» представали супруга Жарова, худощавая, высокая, со стильной стрижкой брюнетка лет пятидесяти, и… Юлия Шатова, которую Митрохин мельком видел в монастыре, но сразу же узнал по копне золотых кудрей и неистребимой решительности взгляда, который она переводила с улыбчивой хозяйки на ровно подстриженные ветки деревьев.
