Василий Казаринов - Ритуальные услуги
Астахов кивнул.
Сухой опять слабо двинул губами, сложив их в формы только что изреченной фразы, поднял взгляд, некоторое время молчал и, глядя, как мне померещилось, мне прямо в глаза, отчетливо и жестко артикулируя, произнес что-то такое, отчего у меня очень внятно и мучительно заныло в плече.
Потом он вернулся на место, уселся рядом с Астаховым. Они продолжили разговор и вели его еще в течение минут десяти, наконец Сухой зябко повел плечами, перекрестил кабинет медленным взглядом, поднялся, сухо кивнул хозяину офиса и удалился, а тот, сокрушенно покачав головой, произнес короткую фразу, смысл которой мне слишком хорошо был знаком, потому что она частенько вспухала на губах Люки — в том случае, когда ей приходило на ум сделать мне дружеский комплимент:
— Сукин сын!
Я выключил камеру, снял ее с штатива, покинул каземат, спустился на первый этаж, где блуждали сладковатые запахи свежеструганого дерева, — потому, должно быть, что дверь мастерской была приоткрыта. Анатолий возился у столярного верстака, глянул на меня через плечо и кивнул.
— Спасибо, ты меня очень выручил.
Он ничего не ответил, загнал деревянную планку в столярные тиски и взялся за рубанок. Я присел на табуретку, выглянул через узкое окно во двор и на мгновение потерял дыхание, потому что через ворота в этот момент медленно проплывал тяжелый бронированный " линкольн ".
Тем вечером у прудов, над которыми распускались небесные цветы фейерверков, на аллее было уже темно, но я узнал автомобиль, это был тот самый "линкольн", что притормозил тогда на аллее неподалеку от моей лавочки и черной субмариной темнел на приколе до тех пор, пока последний цветок не увял в черном небе. Плавно открылись передние дверки, на камень церковного двора ступили два подтянутых молодых человека в черных костюмах, осмотрелись, прошлись туда-сюда, перебросились быстрыми взглядами и кивнули друг другу. Один из них открыл заднюю правую дверь, обитатель сумрачного салона медленно выбрался из машины, поднял голову, истово, с чувством, перекрестился и направился в обществе молодых людей к парадным воротам храма.
Мой взгляд упал на простой карандаш, лежавший на краю верстака. Я повертел головой, выискивая клочок бумаги, ничего похожего не нашел, поэтому взял с подоконника книгу в плотной коричневой полиэтиленовой обложке — ту самую, наверное, что Анатолий читал, когда мы виделись с ним здесь в последний раз, определенно ту, потому что из торца ее торчала высохшая травинка, заложенная в том месте, где он оборвал чтение.
— У меня скверная память на цифры... — Я вопросительно глянул на Анатолия, и тот пожал плечами.
Расценив жест как знак согласия, я пустил страницы веером, записал на первой попавшейся номер машины, сунул книжку в карман куртки, — бог его знает, зачем я это сделал, скорее всего, просто машинально.
Блаженная троица тем временем приблизилась к парадному входу в храм. Подняв глаза к венчавшему вход образу, они перекрестились и вошли.
— Чудны дела твои, Господи, — сказал я, заметив, что Анатолий, поглаживая мелкозернистой шкуркой деревянную планку, глядит туда же, куда и я. — Знаешь, кто этот добрый самаритянин?
— А зачем мне знать?. — тихо сказал он. — Мы все равны перед Господом.
— Как же, как же... — саркастически отозвался я. — Этого доброго христианина зовут Сергей Ефимович Сухой. И он самая отъявленная сволочь, какую мне приходилось встречать.
— Не сквернословь вблизи храма, — тихо обронил Анатолий.
— Да полно тебе! — устало отмахнулся я. — Я просто называю вещи своими именами. Это ведь не я, а вы так склонны к эвфемизмам. Это ведь вы кропили святой водой офисы "Тибета", "МММ", "Чары" и прочих пиратских контор, пустивших миллионы людей по миру. Это вы пускали по престольным праздникам под своды Елоховки целые своры клинических безбожников в строгих костюмах во главе с их вечно пьяным кремлевским воеводой. Это ваши золотые кресты висят на бычьих шеях братков, которые, прежде чем кого-то замочить на стрелке, заглядывают в церковки, дабы истово помолиться. Это с вашего молчаливого благословения происходит что-то такое, отчего старики рыщут по помойкам, собирая пустые бутылки, потому что иначе они подохнут с голоду.
В мастерской было совсем тихо, и только шершавый голос шкурки, ласкающей дерево, нарушал покой молчания, вставшего стеной между нами.
— Вот потому-то я и не хожу в ваш храм, — тихо закончил я.
— Вы язычник, Павел, закоренелый, — прошептал, не отрываясь от работы, Анатолий. — Я уже говорил; вам.
— Наверное... И ничего в этом нет дурного.
— Да? — Он поднял на меня расплывчатый взгляд.
— Да. Потому что богословие, если разобраться, это не более чем природоведение. Или наоборот, это уж как тебе будет угодно. Оттого-то я и привык молиться в своем храме.
— И где он? — спросил Анатолий, опять берясь за рубанок.
С минуту я молчал, не зная, что ответить, потом пожал плечами:
— Харон живет у реки.
6
Наитием живого растения она, конечно, уловила, что именно за оттенки и запахи осадила прошлая ночь на поверхности моей кожи, должно быть еще хранящей тонкий налет любовного пота,, а возможно, и расплывчатый, неотчетливый оттиск Люкиной губной помады, и потому напряглась в тот момент, когда я в прихожей поцеловал ее в теплый висок, но на удивление быстро оттаяла, все прощая, и повела за руку на кухню, к столу, на котором сально поблескивали растопившимся маслом рыжеющие — в аппетитных пятнах поджарок— тосты, и подивился про себя тому, как ей удается угадывать час моего прихода домой, чтобы поспеть с готовкой.
— Анжела не наведывалась? — спросил я, хрустя ломкой корочкой хорошо прожаренного хлеба.
Она отрицательно мотнула головой.
— Вот и хорошо.
Хорошо потому, что это означает, что видеоплеер еще стоит на своем месте, на полке под телевизором, — аппарат этот, в котором я никакой надобности не усматривал, в свое время принесла в мой дом Анжела, скромно испросив разрешения иногда смотреть кассеты, стопка которых пылится на одной из книжных полок. Прежде мне в голову не приходило полюбопытствовать, что за фильмы хранились в черных пеналах, и только теперь, заморив на кухне червячка, я присмотрелся к их корешкам. Это было полное собрание американских сочинений в паточно-сладком жанре слезоточивых мелодрам с Ричардом Тиром, Джулией Робертс и прочими голливудскими красавцами и красотками в главных ролях.
— Иди сюда, детка, садись к телевизору. — Я взглядом указал ей на кресло, и она послушно опустилась в него. — Будем смотреть кино. Мне надо знать, о чем говорят эти ребята.
Я нажал кнопку на пульте, на экране возник первый кадр — тот самый, в котором герои моего немого фильма устраиваются на диване. Некоторое время она, подавшись вперед и прищурившись, вглядывалась в экран, потом плавно покачала вспорхнувшей с колена ладонью.
— Остановить? Отмотать назад?
Утвердительно кивнув, она. удалилась на кухню, вернулась с блокнотом, устроила его на коленях, сделала на чистом листе пару быстрых, волнистых прочерков, проверяя ручку, и откинулась на спинку кресла.
— Включать?
Она опустила ресницы в знак согласия, и ее рука повисла над блокнотом.
— Может быть, ты — сама? — Я протянул ей пульт управления.
"Конечно", — сказала она губами, нажала на кнопку, уперлась взглядом в экран, начертила в блокноте несколько торопливых каракулей и тут же остановила запись.
Я ушел на кухню, потому что охоты к повторению пройденного у меня никакой не было, уселся к окну, закурил на неимением какого-то иного полезного занятия, и так просидел, медленно наполняя пепельницу окурками, довольно долго, до тех пор, пока она не опустила мне руку на плечо.
— Готово? — вздрогнул я, приходя в себя.
Она показала мне страницы блокнота, в которых летела с легким наклоном совершенно немыслимая кавалерия ее каракулей. Догадавшись, что для расшифровки этих криптографических набросков ей потребуется чистая бумага, я пошарил в ящике рабочего стола, нашел- там ученическую тетрадку, невесть с каких времен пылящуюся среди старых, подернутых меловым инеем окаменевшей пены шиковских бритвенных станков, пустых сигаретных пачек, обломков карандашей, записок с номерами каких-то давно оглохших телефонов, спичечных коробков, выдохшихся авторучек и прочего барахла.
— Подойдет?
Она кивнула, уселась за стол и, то и дело заглядывая в блокнот, принялась писать.. Не желая ей мешать, я присел на кровать, наблюдая за ее работой с тыла, — она походила на прилежную школьницу, занятую муштровкой руки на уроке чистописания, и ее избыточное усердие отливалось в слишком напряженной позе, а ко всему прочему, она слегка опускала вниз правое плечо, искривляя позвоночник. Я тихо подошел, опустил ладони ей на плечи, мягко выправил ее осанку — она потерлась щекой о мою руку, подняла лицо и благодарно улыбнулась.
