Андрей Молчанов - Перекресток для троих
- Да? - говорю я мило.
- Мне б с вами потолковать... Свиридов я...
Наверняка графоман, но пропуск я заказываю. Делать все равно нечего.
Через пять минут является Свиридов. Дубленка, мохеровый шарф, ондатровая шапка... Красноморд, толст и дышит носорожьим здоровьем. Кровь с коньяком.
- Из металлоремонта я, - сообщается мне грубым басом. Вспоминаю. О деятельности подчиненной этому типу мастерской был написан разгромный фельетон, но фельетон зарубил главный - то ли написано было небрежно, то ли не подошла тема... Короче, дела минувшие. Я механически достаю из ящика стола папку. Точно, фельетону каюк. Над заглавием "Сколько стоит ключ от квартиры?" резолюция главного редактора в виде жирного минуса. А кропал сатирку друг Козловский.
Свиридов что-то лопочет. Доносится: меры, мол, приняты, виноват расправлюсь, давайте не будем. О том, что визит его сверхабсолютно напрасен, он не догадывается.
С какой-то торжественностью, а может, всего лишь с затаенной опаской он кладет на стол конверт. Это взятка. Хотя юридически я - лицо недолжностное и данный термин ко мне не подходит. Интересно, сколько в конверте? Конверт большой и пухлый.
"И приступил к Нему искуситель... И говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне".
Я смотрю куда-то мимо конверта. Я произношу речь. Идея речи проста: чтоб больше такого... На стене у меня зеркало, и в нем я наблюдаю Свиридова в профиль. Его распирают чувства облегчения, уверенности в себе, в своем умении обращаться с людьми... Сейчас он наверняка утверждается в пошлой мысли, что все продается и покупается. Он не прав. И как-нибудь на этой своей уверенности погорит. А может, и нет.
Сейчас я закончу речь, возьму конверт за краешек и кину его на колени всепонимающего человека из металлоремонта. И подведу итог: что, дескать, положение ходока усугубилось тем, что пришел он сюда не с раскаянием в сердце, а со мздой в руке. Таким образом, целесообразность фельетона очевидна. И пусть Свиридов с нетерпением ожидает воскресного выпуска газетки.
Что будет после подведения итога? Выпученные глаза, пауза, затем этот деятель встанет и уйдет, цедя вместо прощальных слов матерные и хлопая дверью так, что она раскроется вновь.
Мелкое его хамство я восприму равнодушно, думая о том, как убедить главного вернуться к материалу. Особой принципиальностью не отличаюсь, но слепо убежден, что граждан, подобных Свиридову, надо давить, как сытых клопов. Они зло социальное, порождающее зло нравственное, что калечит бесчисленное множество людей слабых. Чума.
Свиридов исчезает. Я раскрываю конверт. Триста пятьдесят. Червонцами. Не кисло. Хотя чего им там, в металлоремонте, стоит настрогать эти триста пятьдесят?
Десятки с трудом влезают в бумажник. Денек!
Дверь открывается, когда бумажник уже в кармане и у меня неприступно-бесстрастный вид.
На пороге возникает Козловский. Рыхлое лицо, рыжая бороденка, потертые джинсы, прожженная сигаретой синтетическая рубаха, пуловер в катышках свалявшейся шерсти...
- Салют из трех берданок! - Он садится на стол, прямо на свою рукопись. Ноги у него до отвращения тощие. - Какие планы?
- М-м-м... - не без растерянности отзываюсь я, думая, что этот прозаик-юморист сам по себе гораздо смешнее всех своих сочинений.
- В общем, так, - сообщает он. - Колька Внедрищев приглашает немедля к себе. Меня и тебя. Будут два каких-то эстрадника из Сибири. Нуждаются в сценарии концерта. Дело стоящее. С нас коньяк и сухое. Ты... при монетах? Я, понимаешь, поиздержался...
Колька Внедрищев - завотделом на телевидении. Это сила серьезного масштаба, и халтура у него всегда надежная, без осечек. Размышлять тут не приходится.
- А потом - ко мне, - продолжает Сашка. - Выписал двух исключительных чувих. Так что колись на шампанское. И пару шоколадок там... Ну, сам понимаешь...
- Ты писал фельетон, - говорю я. - О металлоремонте...
- Так его резанули! - отмахивается Козловский.
- Разве? - удивляюсь я.
- Конечно. Да и хрен с ним! - говорит он. - Я уж и забыл... Ну, едем? А то жрать хочу как сто глистов.
- Так, может, в том и есть причина аппетита? - буркаю я.
- Не, - говорит Козловский. - Это профессиональное. Я же - сатирик. То бишь юморист с повышенной кислотностью.
Я одеваюсь, гашу свет и запираю дверь на ключ. В этот момент звонит телефон. Мне представляется, что это - моя жена. Пока мы идем коридором и спускаемся в лифте, я думаю, как же ей тяжело со мной - лгущим, слабовольным и ненадежным. Впрочем, каков я есть, знаю лишь я, она - менее пристрастна, поскольку и менее осведомлена.
Мы чистим снег с машины, прогреваем движок и, покуривая, слушаем мою передачку.
- Радио - большой унитаз, - констатирует Сашка. - В этом его прелесть. Но платить там стали меньше, согласись, отец...
- Угу, - отзываюсь я, посасывая японскую таблетку, отбивающую алкогольный запашок.
Я думаю, что сегодня надо попасть домой. Я сознаю глупость такого желания, детально представляя, как вхожу, вру о командировке в область, цапаюсь за чаем с тещей, потом с женой - без этого ни дня не обходится, это закон пробираюсь в потемках в комнату, где спит сын, целую его и ложусь спать. Все. Но почему-то хочу домой. Вероятно, угнетает безнравственность нынешнего положения. И состояния.
- Сегодня я должен попасть домой, - говорю я.
- Ну и попадешь, - вздыхает Сашка, блаженно, как кот, жмурясь от летящего в салон резкого света фонарей. - Раз должен.
Снег идти перестал, и вечер синий-синий.
Я вспоминаю Грачеву. Уходит ведь, стерва!
- А у нас Грачева уходит, - говорю я.
- Это бомба такая? - зевает Сашка в воротник.
-Ну.
- А... - тянет он равнодушно.
Мы едем в магазин. Мне отчего-то грустно. Даже пусто как-то. Приемник докладывает последние новости. Завтра ожидается усиление мороза. Ночью - до минус сорока двух! С ума сойти! Я думаю о возвращении домой, о лысых покрышках, о долге за гаражный кооператив и еще о разной житейской дребедени, настойчиво отвлекающей нас от главного.
Козловский застывшими глазами смотрит на дорогу. Говорить нам не о чем. Но все же на светофоре он высказывается.
- День прошел, - говорит он.
- Да ну и хрен с ним, - отвечаю я, и мне становится от своих же слов тяжело и неприятно. Я сказал это машинально. Так мы говорили в армии.
- Зеленый, - подсказывает Козловский.
Я жму на педаль акселератора.
Выхлоп из машин как пар из чайников. Это сравнение я вставлю в какой-нибудь свой стих. Обязательно. Не забыть бы только.
МАРИНА ОСИПОВА
Прощай, ушедший день! Ты был счастливым. Ты даровал мне много удач больших и малых. Снимаюсь! До сих пор не верю, но это явь, счастье, это жизнь! На радио отношение ко мне со стороны режиссерши установилось превосходное, и пусть мизерное это достижение, но все-таки расходы на колготки и парфюмерию оно мне обеспечивает. Далее - приятная встреча с главным в суете за кулисами. Парочка комплиментов и - неуверенный намек на мою занятость в новом спектакле. Похоже, полоса застоя кончается. Но обольщаться вредно. Наконец, удачи быта. Успела в магазины, и, более того, повезло на две бараньи отбивные и мандарины.
Иду по улице, тащу сумки, перехватывая внимательные взгляды сограждан, а в них вопрос: "Неужели она?!" Зачастую во взглядах, на меня обращенных, сквозит недоумение. По поводу сумок, отстаивания в очередях... Да, дорогие товарищи, много у нас общих, простецких забот. И не очень-то это и хорошо, по-моему. Выше обычной смертной себя не считаю, однако те, кто едет со мной в метро или стоит в очереди, - это зрители, а для них, как в актере, так и в писателе, художнике, должна крыться некая тайна, и всегда нас обязан разделять барьер. А какая там тайна, какой барьер в трамвайной давке или в гастрономе. Справедливы ли мои рассуждения - не знаю; безусловно, репутация человека, пользующегося общественным транспортом или же посещающего магазин, страдает едва ли, но некоторая проблематичность в данном вопросе мною тем не менее усматривается.
Муж, встречающий меня на пороге, хмур. Мгновенно всплывает воспоминание об оставшейся в раковине посуде, вслед за тем различаю шум воды... Так. Ситуация ясна. Посуду муж помыл сам и потому сердит вдвойне. Но при взгляде на сумки суровость черт лица его смягчается.
- Сашок, - бормочу я умиленно, - извини, опаздывала... Спасибо тебе, лапусь.
- Спасибо, - ворчит он, доставая из сумки мандарин и тут же начиная очищать его от кожуры. - Одно и то же! Изо дня в день! Пойми, - начинается нотация, - у нас есть дом, и хозяйка дома - ты.
- А ты - хозяин, - ухожу я в туман софистики.
- Да. Но кухня - не мое дело.
- Некоторые мужья, кстати, готовят, не доверяя женам.
Это я зря. Он снова разозлился:
- Хорошенький довод! Я - готовь, я - мой посуду, стирай, все - я! А вы, сударыня? Актриса, да? Тонкая духовная организация? Я, между прочим, тоже актер. И хочу сказать: дом есть дом. Место отдыха. Место, где в первую очередь должна быть чистота. И все элементы обывательщины, включая шлепанцы, коврики, простынки, чайник там... Причем - в нормальном состоянии. Плинтус я приколочу, розетку починю, но кухня и белье - увольте!
