Андрей Молчанов - Перекресток для троих
Дурак. Самоубийца. Вырожденец.
ИГОРЬ ЕГОРОВ
К Михаилу я прибыл под вечер. На рейсовом автобусе, ибо у "Победы" внезапно накрылся генератор.
Сошел. Шоссе, вдоль него - тонущая в сугробах деревня, свет, мерцающий в обледенелых оконцах, чистый, выстуженный ветром с заснеженных полей воздух.
Михаил только отужинал. Жирные после еды губы, расстегнутый ворот рубахи, меховая безрукавка...
Сели пить чай.
Я оглядывал кухню. Крашеный деревянный пол, холодильник, в углу, на столике, заботливо прикрытый чистой простынкой, - самогонный аппарат Мишкиного отца, в вопросах выпивки большого специалиста и любителя. Что, кстати, странно, - дурных наклонностей родителя своего Мишка не перенял: не пил, не курил и ни малейшей потребности в приятных отравлениях организма не испытывал.
- Во! - Мишка кивнул на мешок, втиснутый под стол с самогонной аппаратурой. - Дотащишь?
Я выволок мешок на середину кухни. Пуд, не меньше.
- Эва, - раздался из-за двери скрипучий старческий голос, - ироды. Со священными-то иконами как обходятся... Тьфу! Ироды и есть!
- Бабуля! - гавкнул Михаил, затворяя дверь, за которой я успел заметить сморщенное старушечье лицо с острыми, зловредными глазками. - Скройся!
- Не простится грех! - прошамкал голос в ответ.
- Вот... черт! - повысил тон Михаил. - Ворона старая!
- Не чертакайся, - рассудительно произнесла Мишкина религиозная бабка. Ишь, дьявол рыжий!
Мишка захлопнул дверь, вернулся к столу. Хмуро кашлянул, поджал губы. Да и мне что-то стало невесело...
Глядя на этот мешок, я смутно постигал, что задуманный нами проектик отличает нечистая суть. Вообще нахлынуло ощущение какой-то совершаемой ошибки.
- Висели иконки когда-то в домах, - сказал я, кашлянув. - Свидетели, так сказать, бытия...
- Ну хватит трепаться! - внезапно взорвался Мишка, будто думал о том же самом и это его раздражало.
Я обследовал доски. Трухлявые, искривленные, сплошь изъеденные древоточцем, все - черные, как сажей обмазаны, ничего не разобрать...
- Познакомился сегодня с одним клиентом, - оглянувшись на дверь, поведал Михаил. - Оттуда. Кэмпбэлл зовут. По-русски соображает. Ну, везу его, значит. Разговор. Спрашиваю: как вы, мол, к русской старине? Положительно, говорит. А насчет иконок вообще конкретный интерес имеется. Ну, короче, без обиняков... Я, говорит, математик, сюда приехал на месяц, так что будут предложения - плиз, не стесняйся.
- С иностранцами, конечно... - выразил я сомнение.
- А с кем еще?! С нашими, с отечественными?! - снова завелся Михаил. Коллекционерами! Да они или рвань, или Рублева им подавай, не меньше. Да и надуют тебя наши-то, так надуют - шариком будешь! Один мне тут заломил цену: мешок - четвертной. Ха-ха! Да в этом мешке моих трудов... там уже стольник торчит! А мне дом нужен. До-ом! - Он выразительно потряс руками. - Телевизор. Холодильник. Элементарные вещи, понял? Что предлагаешь - вкалывать, копить, недоедать? Это, знаешь, скорбная жизнь. Или левачить? Пробовал. Больше изнервничаешься. А потом, что тебе объяснять, у тебя то же самое.
- Пока не то же, - возразил я, - но...
- Но к этому мы неотвратимо приблизимся, - закончил Михаил. - Не все же с папой с мамой... Пиджачок-то, - он брезгливо пощупал мой пиджак за плечо, затем, откинувшись, оценил все, меня облачающее, взглядом - тоже брезгливым. Мамочка небось сыночка одевает?
- Плохой пиджачок?
- Хороший. Камзол. В стиле ренессанс. Откуда, из исторического музея? Вкусы предков, чего там...
- Ну почему, - забормотал я, вставая. - Вот маман штаны сообразила, вельветовые.
- Штаны сойдут, - подмигнул Михаил. - Узки только.
- Узки?! - Я, демонстрируя, присел. Что-то треснуло.
- Чего-то сзади, - констатировал товарищ. - Стрекочет, как у кузнечика. На такие дела идем - тебя же надо принарядить...
- Ну ладно, - оборвал я его, доедая кусок торта и вспоминая, что мать просила купить пирожных или конфет к чаю. - Иконы беру и пробую связаться с реставратором. Что за торт, кстати? Вкусный.
- Не знаю, - рассеянно произнес Михаил. - Будешь уходить - в прихожей крышка от коробки...
Эту фразу я расценил как намек на необходимость прощания. Взвалил мешок на спину и, дубея от мороза, поплелся к остановке автобуса. По пути встретил Мишкиного папаню - судя по его походке, перебравшего лишку. Папаня служил механиком в колхозном гараже.
- Здрасьте, - процедил я.
- Кар-ртошка, - указуя на мешок, отозвался он бессмысленно. Пр-ромерзнет... - И попер дальше.
Совершенно очумевший от холода, заиндевелый, как лось, я с мешком все-таки заглянул в булочную. Выбил чек. Встал в очередь. За конфетами.
- Будьте добры, двести грамм "Вечернего звона", - сказала девица, стоявшая передо мной. - Или нет... лучше "Вдохновение" за три рубля.
Я, внятно хмыкнув, посмотрел на нее. И - обмер. И сразу влюбился. Насмерть. До упора. И понял: без нее теперь не прожить, она - все. Она была красива, да, но не просто красива, она была прекрасна каждой своей черточкой, каждым движением. Холодный блеск серых глаз, высокий лоб, нежный, беззащитный подбородок... Такой бы только в кино королев играть.
Я стоял, не в силах пошевелиться. Наваждение какое-то. Аж колени подгибались.
Она взяла свое "Вдохновение" и, ни на кого не глядя, торопливо вышла. Продавщица выдернула чек из моей руки.
"Значит, живет где-то здесь, - соображал я. - Рядом..."
Мешок я чуть не оставил в магазине. Я был в трансе, в шоке и вообще не в себе.
Пришел домой. Что-то отвечал родителям, думая о ней... Где-то рядом, где-то рядышком ведь!..
Попил чайку. С конфетами. Потом уселись смотреть телевизор. Художественный фильм. Ну и - здрасьте! Легкая оплеуха насмешливой моей судьбы. Непродолжительный нокдаун. С экрана на меня смотрело ее лицо. Крупным планом. Так, значит, прекрасная незнакомка - актриса... Впрочем, чему удивляться? Но ведь только что, в захолустном магазине... Может, ошибка? Я хотел, чтобы была ошибка, но нет, с ошибкой не получалось.
- Вот... женщина, - кивнув на экран, сказал папаша.
Я встал и пошел в свою комнату. Унижен и неутешен. Я был жалким, маленьким человечком, ничего не добившимся, ничего не имевшим, кроме разве горбатой "Победы" в кирпичном ящике стандартного гаража, обывателем, непонятно во имя чего и чем живущим, неудачником, и уж куда мне до нее...
Я презирал и жалел себя. Я был несчастен.
ВЛАДИМИР КРОХИН
Просыпаюсь в три часа дня. Сонная одурь, тяжелая башка, но это - мура. Душевной и физической бодрости не отмечается, но и мук также. Боль в голове усыплена таблеткой, изжога пропала. Иду в туалет, споласкиваю морду водичкой, справляю потребности, и мой организм начинает функционировать в режиме практически здорового состояния. Сон - лучшее лекарство, не врет пословица.
Перемещаюсь в столовку и приступаю к трапезе, способной быть охарактеризованной как седьмая вода на киселе: бульон с куриными костями, шашлык в холодном сале и томатном соусе, пресный, с разваренными вишенками компот. Кормят у нас неважнецки.
После обеда, утирая салфеткой рот, отправляюсь к Славе Вареному. Условный стук: один длинный, два коротких, один длинный.
Что значит - нет главного! Слава, фотограф, главный художник и еще какой-то хипповый, не входящий в редакционный штат тип - небритый, с холщовым мешком, перекинутым через плечо, и жрущий воблу с энтузиазмом голодной крысы все - назюзенные до упора.
Я присасываюсь к пластмассовой канистре, воздев глаза к потолку, и облегчаю ее на свои два литра. Потом иду к себе. От горловины канистры во рту остается вкус пластмассы и воблы. Воблу я не ел. Я морщусь, собираю во рту горькую пивную слюну и плюю ее в урну. Слюна вязкая, и, прежде чем она срывается с губы, я стою как идиот - нагнувшись и мотая башкой. Благо, коридор пуст.
Вспоминаю о зубе. Он не болит.
На улице валит снег. "Жигуль" мой стал белой пушистой горкой. Пустой день. И ехать некуда, и писать лень, и ничего толком не сделано за сегодня... Горячка визитов и звонков схлынула, в редакции - тишина.
Расправляюсь с графоманскими рукописями, пришедшими "самотеком", заполняю стандартные бланки отказов, отношу конверты в отдел писем и снова сажусь за стол.
Тоска.
Впрочем, я люблю сидеть на работе. Даже в состоянии бездействия. Люблю свой уютный кабинет, обшитый древесно-стружечными плитами, с рекламными плакатиками на стенах, с двухтумбовым столом, на котором водружена табличка "Место занято" (ее я увел из ресторана), с мягким креслом на хромированной ножке, чистым паркетом, большим окном с алюминиевыми рамами...
Я ощущаю, как мой организм из состояния отчетливо здорового делает скачок в состояние бодрое. В этой бодрости есть что-то даже агрессивное... Я погружаюсь в мечты о знакомстве с актрисой.
Звонок.
- Товарищ Крохин? - спрашивает трубка утвердительно.
- Да? - говорю я мило.
- Мне б с вами потолковать... Свиридов я...
Наверняка графоман, но пропуск я заказываю. Делать все равно нечего.
