Олег Игнатьев - Мертвый угол
Может, потому что вспомнил детство, Климов задержался возле школы, старенькой, кирпичной, кривобокой, с надстроенным когда-то третьим этажом, с тесной каморкой во дворе, приютом бабы Фроси.
Школьный двор был замусорен, пуст, должно быть, только что прозвенел звонок, начался урок, вся детвора сидит за партами, кто-то прилип к окну, смотрит на улицу, на Климова, наверное, опоздал, а, может, выперли из класса в коридор, ступай домой и без родителей не приходи… Все так знакомо и, увы, неповторимо. У взрослых наказания другие…
Невольно подчинившись зову памяти, Климов вошел во двор, зачем-то тронул дверь каморки, поднялся по лесенке, спустился, обогнул здание школы, заглянул в вестибюль…
Светло-синие стены, кафельный пол.
Нет, радости они не приносили. Как не приносили ее и сборы бывших одноклассников. Фабула их жизни после аттестации на зрелость, так хорошо продуманная на выпускном вечере, не выдержала испытания насущным: жизнь давно утратила сюжетность. Вот в таком же пустом вестибюле, только другой школы, куда Климов пришел лет пятнадцать назад, чтобы встретить друзей-одногодков, ни одной знакомой души не было. И Климов почувствовал себя, как на огневом рубеже с автоматом. Чурбак с глазами на промерзшем стрельбище. И ни одной поваленной мишени. Лишь на снегу — пустые стреляные гильзы. Казалось, что сейчас подойдет военрук и заставит их собрать, все до одной. А как их соберешь, когда ребята половину рассовали по карманам? Не станешь ведь обыскивать друзей. Климов все ходил по коридору школы, ждал, что кто-нибудь из одноклассников придет, вот-вот появится, не может быть, чтоб не пришли, и взглядом умолял чужих: не смейтесь! Наивная душа. Никто смеяться и не собирался: всем было все равно. Перед встречей с бывшими друзьями он сочинил стишок. Пришлось порвать. И выбросить бумажный ворох в урну. Наверное, кто-то в это время открыл дверь, и три обрывка сквозняком отнесло дальше. Он был педантом, подошел и подобрал. Зачем-то сопоставил, уложив обрывки на ладони. Получилось: каждый встречный брат. Стишок он позабыл, а это помнил. Как будет помнить, видимо, встречный «Камаз».
Мысли были грустными, тягучими, и Климов на какое-то мгновение забылся, ощутив неясную тоску и безотчетную тревогу. Забылся так, как забывался некогда в предгрозье, летом: валился по-детски в траву и древние холмы внезапно возвращали память крови вспять, в ту даль, в те дни смятения и горечи народа, чью вольную красу жгли хищные огни набегов и вражды, свивая черные дымы в одну сплошную ночь. Словно живет в родной природе вечное предчувствие беды. Сухие, летучие шорохи трав и стрекоз, писк ласточек и накалившийся от зноя воздух гнетут и не дают покоя сердцу. Стучит оно и мается душа, как будто тень испуга и грозы лишает ее воли и простора, и вестником несчастья или муки накатывает огнеликий гром…
Покидая вестибюль, он все же еще раз окинул взглядом двери классов. Наша память — штука вздорная. Взрывоопасная. Как жидкий гелий, красный фосфор или бертолетовая соль. Климов в восьмом классе, «лучший химик школы», как хвасталась им завуч на олимпиадах, в один из майских дней перед каникулами, оставшись в кабинете химии, высыпал меж рамами окна, по просьбе старенькой своей учительницы, бертолетовую соль и красный фосфор: просушить. Но сохло медленно, а он куда-то торопился, вот и надумал исподволь помешивать линейкой кристаллическую соль. Туда-сюда, туда-сюда… Но кто мешает, того бьют. Лучше пустить себе за пазуху гремучую змею, чем так, как он, раздалбывать комки отволглой соли вместе с фосфором. Смесь получилась адской. Он надавил на бертолетовый окатыш — и тут тебе ни стекол, ни окна. Руку, из которой вышибло линейку, точно рой осиный облепил. Осы на миллионных оборотах вонзали в него свои сверла: фосфор прожигал насквозь. Запахло жженой костью. И возможностью засесть на второй год. От боли он мгновенно выучился выбивать чечетку и в дымовой завесе различать все цвета радуги с закрытыми глазами. «Химичка» заполошно подпихнула его к раковине, но ему не помогала ни вода, ни терпкие словесные примочки прибежавшего директора, который то и дело пригибался, как под пулями, в задымленном злосчастном кабинете.
Климов улыбнулся, вспомнив давний ужас, глянул на свои в белесых шрамах пальцы, заодно отметил время: восемь двадцать. В принципе, еще довольно рано, поезд или самолет могли и опоздать. А он уже, считай, добрался… до чего? До цели? Чужой смерти? До бабы Фроси, что лежит в гробу? А, может, гроб еще надо заказывать? Он это как- то не учел… Надежда на Петра… Он, видно, на себя взял все заботы… Хорошо. Климов заплатит, сколько это будет стоить…
Выйдя из школы, он почувствовал, что ветер стал сильнее, придержал шляпу рукой, двинулся дальше. Там, где была наледь, подошвы скользили. Идти было трудно. Дорога резко поднималась в гору, и он вынужден был иногда хвататься за стволы деревьев. Чтобы не упасть. А, может, просто вспомнил, что когда-то посадил вдоль школы восемь лип, тогда они были тонюсенькими прутиками.
В воздухе кружились сорванные листья…
Все проходит.
В висках при каждом шаге отдавало, все-таки он приложился головой довольно сильно, в горле першило. Казалось, выхлопная гарь «Камаза» забила ему легкие. Хотелось продохнуть, прокашляться, избавиться от тяжести в груди.
В воздухе было морозно и сыро, как в доме, предназначенном на слом. В детстве Климов любил лазить по разрушенным строеньям и подвалам, любил тайны, но сейчас заглядывать в разбитый дом, без стекол в окнах, со сквозными дверными проемами, желания не было. Ломали старую библиотеку…
Следов строительства он так пока и не нашел.
Ключеводск, зажатый полукружьем гор, напоминал кузнечика в горсти каменного идола, чей монумент, уменьшенный в сто тысяч раз, торчал напротив почты. Затянутый туманом, городок мог сойти за большое село, когда бы не площадь с изваянием, не каменные сваи бывшей городской доски почета в нашлепках объявлений: жители хотели выехать подальше и посеверней, когда бы не кафе «Уют», работавшее вечером как ресторан, о чем гласила яркая табличка на дверях, в которых — мистика и чудо! — животом вперед стоял швейцар, в ливрее с галунами и в фуражке с золотым околышем.
Климов усомнился в остроте своего зрения и подошел поближе. Теперь швейцар не показался манекеном: у него дрожали веки. И вообще, вблизи он больше смахивал на футболиста, принимающего мяч на грудь. Неподатливая спина придавала ему важную тяжеловесность.
Климова он не заметил.
Не замечал.
Видимо, за то время, пока Климов совершенствовался в деле розыска, жил вдалеке, растил детей и рос в чинах, стрелял, преследовал, бежал и догонял, в Ключеводске, маленьком, словно арена заштатного цирка, замечать друг друга стало дурным тоном. На улице, по крайней мере. Все были заняты. Не до других. Иллюзия большого делового центра. Верный признак мертвого угла. Застойного болота. Тупика. Простительный, конечно, предрассудок для столь крохотного городка, хотя известно: суеверия лишают людей разума. Но, что есть, то есть. Бросается в глаза.
Климов ненавидел свой зловредный педантизм и, движимый скорее любопытством, нежели сосущим чувством голода, коснулся шляпы.
— Добрый день. Кафе открыто?
Если бы швейцар не ждал мяча в грудь, он, может быть, заметил грязь на шляпе и плаще, а так лишь пожевал тубами.
— Проходите.
Оттаявшие ступени лесенки были скользкими, как шкурки апельсинов, валявшиеся рядом, и кожура бананов, раздавленная чьим-то каблуком. Быть может, пять минут назад. По всей видимости, эти фрукты не были диковинкой для Ключеводска, даже ранним утром, когда деревья стонут и скрипят от непогоды. Как и сигареты «Филипп Моррис», пачку от которых он заметил в урне.
Откровенно говоря, ему хотелось есть.
Плавленный сырок — закуска слабая.
Одно расстройство.
Войдя в кафе и задержавшись возле гардероба, Климов огляделся. Обеденный зал был просторный, даже слишком, но окна были узкими. В углу, за одним столиком, сидело пять парней. И ни души официальной. Ни гардеробщика, ни.** Дверь в стене открылась и его глазам предстало длинноногое создание в белом передничке.
— Что вы хотели?
Нежный-нежный залах парфюмерии и толстый, толстый слой губной помады.
— Я? — зачем-то спросил Климов и смутился оттого, что белокурая официантка протянула к нему руку. — Я позавтракать…
