Виктор Пронин - Смерть в своей постели
— А вот этого уже не надо, — усмехнулся Пафнутьев и только сейчас, повернувшись к двери, увидел, что все это время, прислонившись к косяку, молча, насупленно глядя на происходящее, стоял телохранитель Объячева. Естественно, он все слышал, естественно, делал какие-то свои телохранительские выводы. — Вы еще здесь? — растерянно спросил Пафнутьев.
— А где же мне быть? Я при вас. Вдруг возникнет какое поручение, просьба. — Вохмянин усмехнулся, осознав промашку следователя, — не должен он был все слышать, видеть, не должен.
— Хорошо… — Пафнутьев помолчал. — Так сколько, вы говорите, человек живет в доме?
— Не считал, но можно прикинуть… — Вохмянин приготовился загибать пальцы, начиная с мизинца. — Сам хозяин… Его считать?
— Уже не надо.
— Начнем с меня… Я, секретарша, два строителя, подзадержавшийся гость, этот, как его… Вьюев. Уже пятеро, да?
— Пятеро, — кивнул Пафнутьев. — Кто еще?
— Домработница… Она, правда, бывает не всегда.
— Но вчера была?
— Кажется, была.
— И в момент смерти тоже оставалась дома?
— Вполне возможно, надо уточнить.
— В таком случае вопрос — что это за домработница, которая остается на ночь?
— Она остается не только на ночь. Она остается дней на пять, только на выходные уезжает, и то не всегда, — усмехнулся Вохмянин. — Утром завтрак приготовит, вечером ужин, посуду уберет, постель застелит…
— И в постели может задержаться?
Вохмянин уставился себе под ноги и погрузился в долгое глубокое размышление. Казалось, такая мысль ему раньше в голову не приходила, и только услышав вопрос, он задумался — а в самом деле, может быть, она того, действительно озорничает по ночам?
— Так как же с постелью-то? — напомнил Пафнутьев. — Физические данные позволяют?
— Физические данные ей много чего позволяют.
— Значит, не исключаете?
Вохмянин поднял голову и, кажется, впервые за весь вечер посмотрел Пафнутьеву в глаза. И тот поразился, насколько может измениться человек за несколько секунд. Теперь на него смотрел твердый, жесткий человек, который ни перед кем не спасует, ни перед кем не дрогнет. Холодные глаза, плотно сжатые маленькие губы, низкий тяжелый лоб с глубокими морщинами.
— Не исключаю, — почти неслышно проговорил Вохмянин. — Хотя эта домработница… В некоторой степени… Моя жена.
— В какой степени? — спросил Пафнутьев.
— По документам, по жизни, по детям.
— Как я понимаю, вы сами и привели ее сюда?
— Привел.
— А уводить не хочется?
— Пробовал.
— Даже так… — Пафнутьев растерялся от неожиданного признания телохранителя. — Но теперь-то все наладится?
— Трудно сказать. — Вохмянин смотрел все с той же твердостью, даже требовательностью, будто от него, от Пафнутьева, зависело, как дальше сложится семейная жизнь Вохмяниных, и ему предстояло прямо сейчас, немедленно, предпринять что-то существенное.
— Бог даст, — ответил Пафнутьев несколько бестолково, но, похоже, Вохмянин именно этих слов и ждал — он перевел дыхание, весь как-то сник и вышел в коридор, давая понять, что секреты следствия его нисколько не интересуют. — Гражданин Худолей, — окликнул эксперта Пафнутьев, заметив, что тот выглядит более озадаченным, чем обычно. — Что-то тревожит? Мысли? Сомнения? Догадки?
— Если бы, Паша, я поделился сейчас своими мыслями и догадками, вы все тут закричали бы от ужаса.
— Все-таки, я вижу, ты чем-то недоволен, а?
— Крови мало.
— Не понял?
— Открытым текстом говорю — мало крови.
— Сколько же тебе ее нужно?
— Обычно бывает больше.
— Ну, знаешь… По-моему, тут и так все в кровище.
— И все-таки маловато.
— Кому тут крови мало? — гневно вмешался Шаланда. — Тебе?! — Он ткнул толстым пальцем в тощеватую грудь Худолея.
— Как скажете, гражданин начальник, — смиренно ответил эксперт, но была, была в его словах дерзость, и Шаланда прекрасно это почувствовал.
— Паша! — обернулся он к Пафнутьеву. — Как ты его терпишь? Откуда берешь столько сил, чтобы переносить этого отвратительного типа?
— Сам удивляюсь. — Пафнутьев беспомощно развел руками. — Все собираюсь выгнать, но он не соглашается.
— Отдай его мне! Я с ним разберусь!
— Чуть попозже, Шаланда, чуть попозже.
— Смотри, а то передумаю!
— У меня такое ощущение, — задумчиво проговорил Пафнутьев, — что кровь еще будет. Слышишь? — повернулся он к Худолею.
— Да, Паша, я все слышу. Спасибо. Ты меня успокоил. Только не отдавай Шаланде. Я подозреваю, что он хочет сделать со мной что-то нехорошее. Может быть, даже непристойное.
Шаланда рванулся было к Худолею, но в дверях появился Андрей, и все невольно повернулись к нему. Только сейчас Пафнутьев обратил внимание, что все это время Андрея не было в комнате.
— Я, Павел Николаевич, осмотрел дом.
— И что?
— Знаете, ощущение какой-то бесконечности. Здесь надо прожить не меньше месяца, чтобы не опасаться заблудиться.
— Люди-то есть в доме?
— Изредка попадаются. Публика сложная.
— В каком смысле?
— Нервные, самолюбивые, с ярко выраженным чувством собственного достоинства. Но, мне кажется, в таком доме других быть и не может.
— Разберемся, — сказал Пафнутьев. — Может быть, нам так поступить, Андрей… Занимай позицию внизу и никого не выпускай.
— Мудрость руководителя в том, чтобы не давать невыполнимых заданий, — усмехнулся Андрей.
— Я дал именно такое задание?
— Да, Павел Николаевич. Помимо главного выхода, есть еще один — через застекленный зимний сад.
— Тут есть зимний сад?
— А из сауны дверь ведет на обзорную площадку, а с нее гранитные ступени спускаются к бассейну. Не говоря уже о том, что с крыши по вертикальной лестнице можно напрямую спуститься во двор.
— Какой кошмар! — ужаснулся Пафнутьев.
— Я еще не сказал об отдельном выходе из подвала. Кроме того, из дома легко выбраться и через гараж.
— Это как? — не понял Шаланда.
— В гараж можно пройти из прихожей. Три-четыре ступеньки вниз и узкая дверь. На воротах нет никакого замка, они запираются изнутри. Хорошими такими коваными штырями.
Пафнутьев постоял молча, обвел всех взглядом, словно предлагая подивиться необычности дома, в котором они оказались, повернулся к Андрею.
— Надо, чтобы хозяйка провела нас по дому.
— Это невозможно, — сказал Андрей.
— Почему?
— Пьяная. Вдребезги. Бросается предметами первой необходимости.
— Тапочками?
— В основном, стеклянными предметами, Павел Николаевич.
— Какой кошмар, — повторил Пафнутьев.
— Бутылки, стаканы, рюмки…
— Какой кошмар!
Чем дольше ходил Пафнутьев по объячевскому дому в сопровождении Вохмянина, тем больше охватывало его какое-то странное состояние, в котором он и сам не мог разобраться.
Изумление, озадаченность? Было, но не они, не эти чувства определяли его впечатление. Скорее, подавленность, угнетенность. Да, дом давил, и не только тем, что в одной из его многочисленных комнат лежал труп хозяина с продырявленной головой, нет. И не своей недостроенностью — в углах стояли свернутые ковры, по дому были разбросаны обрезки плинтусов, вагонки, древесная пыль лежала на подоконниках, к ногам липли опилки и стружки, кое-где в углах можно было увидеть стопки кирпичей, мешки с цементом, но и этого всего Пафнутьев почти не видел.
Подавляли размеры.
Было совершенно ясно, что никогда этому дому не быть наполненным голосами, людьми, музыкой и светом, невозможно было представить семью, которая жила бы здесь в мире и согласии. Неожиданно появились большие деньги, им нужно было найти применение, и Объячев вложил их в дом, приобретя участок в самом заветном, самом дорогом месте пригорода. Деньги он вкладывал, похоже, по принципу — чем больше, тем лучше. Дубовые ступени, мраморный камин, гранитные подоконники, гараж, выложенный итальянской плиткой, которая спокойно могла принять на себя гусеницы мощного танка, сауна и бассейн, уже выложенный испанской голубоватой плиткой с переливами, круглая башня с винтовой лестницей, комнаты, расположенные не только на этажах, но и, по странному капризу архитектора, как бы в междуэтажных пространствах…
— Крутовато, — бормотал время от времени Пафнутьев. — Крутовато, — повторял он, столкнувшись еще с какой-либо особенностью этого громадного, но достаточно бестолкового сооружения. — И сколько же земли при этом домике?
— Сорок соток, — ответил Вохмянин.
— Ничего. Терпеть можно. А это… Люди?
— Что люди? — не понял телохранитель.
— Сколько людей предполагалось сюда поместить?
— Костя не любил об этом говорить.
— Костя — это кто?
— Объячев.
— Он был для вас просто Костя?
