Мария Спасская - Магическая трубка Конан Дойла
— Да не к Лавру, а к этому деятелю, — кивнул художник на удаляющуюся спину магистра. — Думаешь, я не понимаю, с чего это вдруг он затеял какой-то сеанс?
— Он же сказал — Лавр попросил! — проговорила Катерина.
— Знаю я эти штучки! Увидел на улице хорошенькую девочку, решил познакомиться. Но просто так подойти он не может. Как же, мировая знаменитость! Навел о тебе, Вик, справки, узнал про Лавра, и вот тебе, пожалуйста, — маг и волшебник! Вот увидишь, — дернул он щекой, — после сеанса Лавр заявит, что желает проводить тебя домой, а магистр в качестве посредника вашего общения потащится вместе с ним.
Глядя на разошедшегося Илью, Вика не успокаивала друга. Она молчала и лишь загадочно улыбалась, польщенная вниманием мужчин к своей персоне.
Англия, 1905 год
Подняв крышку коробки, секретарь оглядел многочисленные записные книжки, путевые дневники и тетради с заметками, от начала до конца исписанные твердым ровным почерком сэра Артура. Это был другой Конан Дойль, совсем не тот, что уехал на новеньком авто от больной жены на свидание с мисс Леки. Этот Артур, которого мысленно видел перед собой Альфред Вуд, был лучше, чище и, конечно же, моложе на половину жизни. Он был героем его ненаписанного романа.
Вынув верхнюю тетрадь в сафьяновом переплете, секретарь раскрыл ее на первой странице и, углубившись в чтение, сразу же увидел порт Ливерпуля. Там было людно. На особом, только им понятном сленге перекрикивались докеры, среди тележек с багажом сновали пассажиры, благословляемые провожающими. Морский бриз трепал паруса стоящих на рейде кораблей, собирающихся в самое ближайшее время отчалить в разные концы света. На палубе грузопассажирского лайнера «Маюмба» можно было рассмотреть рослого, шести футов и двух дюймов, типичного викторианского джентльмена с прямой осанкой, волнистыми волосами цвета соломы, зачесанными на левую сторону и приглаженными маслом. Его широкое серьезное лицо, главным украшением которого являлись роскошные, изящно подкрученные при помощи воска пшеничные усы, казалось бесстрастным. Было трудно заподозрить в юноше мечтателя, хотя в душе молодого человека все так и пело от близости приключений.
— Держитесь крепче, док! — уважительно заметил проходивший мимо помощник капитана Том Вильсон. — Отчаливаем!
— Спасибо, Том, не премину воспользоваться советом, — новоиспеченный бакалавр медицины прямо смотрел моряку в глаза. В голосе его звучала радость.
Все правильно, док — это он, Артур Конан Дойль. Судовой врач, получивший место на «Маюмбе» сразу же после окончания университета. Хотя родственники настоятельно требовали, чтобы Артур избрал для себя другое поприще. Родственники солидные и преуспевающие. Не каждому посчастливится иметь такую именитую родню. Взять хотя бы двоюродного деда, Майкла Конана, журналиста и литературного критика, доводившегося Артуру крестным. Мистер Конан так много сделал для духовного развития будущего писателя, что, преисполненный благодарности, Артур взял его фамилию в качестве второй, став не просто Артуром Дойлем, а Артуром Конан Дойлем. Но дядя Майкл как раз отнесся спокойно к решению юноши отправиться в свободное плавание. А вот другие…
Отцовские братья, в свое время финансировавшие образование племянника, были вне себя от возмущения, узнав, что Артур отправляется к берегам Западной Африки. Благополучные и успешные, много лет они самоотверженно помогали семье брата Чарльза, и что получили в ответ? Архитектор по образованию, Чарльз осел в Эдинбурге и о карьере не помышлял, довольствуясь малым. Он был счастлив своим творчеством, рисуя на веранде, превращенной в мастерскую, прелестные акварели. Все сыновья в семье прославленного карикатуриста Джона Дойля стали художниками, но только Чарльз был так беспомощен.
Отец Артура ни разу не посмел обратиться к знакомым с предложением купить что-нибудь из своих работ, ибо считал, что нанесет тем самым немыслимое оскорбление. Ему было легче раздарить рисунки, чем просить за них деньги. Да и гонорары за уже увидевшие свет иллюстрации художник частенько не мог получить, ведь издатели отлично видели, с кем имеют дело, и предпочитали не платить, понимая, что деликатный Дойль не напомнит им о долге. Пропасть нищеты все явственнее разверзалась под ногами растущей семьи. И тогда Мэри Дойль, гордившаяся своими рыцарскими корнями так же, как и отдаленным родством с Вальтером Скоттом, и отлично знавшая все ответвления своего геральдического древа, спрятав за приветливой улыбкой снедавшую ее гордость, позволила родне мужа взять на себя заботы об образовании сына.
В иезуитском колледже Стотинхерсте — обители под сдвоенными башенками, возвышавшимися над равниной, удаленной от городов и железнодорожных станций, — отцы-иезуиты поддерживали среди воспитанников железную дисциплину. Живой характер будущего писателя требовал активной деятельности, о которой здесь приходилось только мечтать, находя утешение в спорте. Больше всего непоседливого юношу удручала сухость преподаваемого материала, приводившая молодого Дойля в бешенство. Даже история, которую он так любил, оборачивалась тупой зубрежкой. Это была вовсе не та история, которая представала перед маленьким Артуром в романах Вальтера Скотта, и в которую посвящала его мать.
Приезжая на каникулы, юноша неизменно заставал деятельную матушку, поглощенную заботами о доме и детях, и отрешенного, погруженного в искусство отца. Если бы в один из дней Чарльз Дойль поинтересовался, что происходит в его доме, то для него, вероятно, стало бы открытием, что сын его заканчивает Эдинбургский университет и скоро станет доктором. Проводя много времени за учебниками, Артур, однако, не забывал и о спорте. И о литературе. «Золотой жук» Эдгара Аллана По поразил его в самое сердце, и в глубине души самоуверенный юноша мечтал создать что-то подобное.
Именно в университете Артур Дойль и стал убежденным безбожником. По-другому и быть не могло. Среди буйных студентов, кичащихся взрослым цинизмом и боготворящих умницу и циника профессора Хаксли, витал дух насмешки над традиционной теологией. Да и вся Британия девятнадцатого столетия была насквозь пропитана агностицизмом. Артур вдыхал воздух безбожия в проспиртованных анатомичках, где человеческое тело едва ли наводило на мысль об обители Святого Духа. Попыхивая своей первой трубкой — трубкой с янтарным мундштуком, купленной в Стотинхерсте, студент Дойль оглядывался на прошлое, и многое из того, что внушалось отцами-иезуитами, казалось теперь смехотворным. Но настойчивые Дойли, считавшие себя вправе лезть в его жизнь, снова и снова заводили речь о будущности Артура как католического врача. И юноша решил объясниться.
В назначенное время он вошел в родовое гнездо и в высоких суровых мужчинах с густыми шевелюрами, поджатыми губами и холодно рассматривающими его глазами с трудом смог узнать дядю Дика и дядю Джеймса своих детских лет. И это его задело. Почему он, Артур Конан Дойль, должен оправдываться в том, что считает единственно правильным? Стараясь избегать виноватого тона, вчерашний студент проговорил:
— Если я стану практиковать как католический врач, то получится, что я беру деньги за то, во что не верю. Вы первые сочли бы меня негодяем.
Дядюшка Дик не мог не заметить племяннику:
— Но, друг мой, мы говорим о Католической церкви.
— Да. Я знаю, — невозмутимо откликнулся Артур.
— А это совершенно иное дело.
— Почему же, дядя Дик?
— Потому что наша вера истинна.
Альфред не сомневался, что холодная убежденность этого утверждения не могла не привести Артура в ярость, которую он с трудом сдержал. Зато следующее замечание прорвало плотину негодования юноши.
— Если бы только ты имел веру… — протянул дядя Дик.
— Как можно говорить о принятии веры так, как будто это достигается простым усилием воли? — вскричал Артур. — С тем же успехом можно требовать, чтобы я вдруг превратился из шатена в брюнета! Разум — наш величайший дар, и мы обязаны к нему обращаться!
— И что же подсказывает тебе твой разум? — раздался насмешливый голос из кресла, в котором сидел дядюшка Джеймс.
— Что пророки религии, дюжины религиозных сект, истребляющих друг друга, — все это происходит от слепого принятия недоказуемого. Ваше христианство содержит много прекрасного и благородного вперемешку с сущим вздором.
Задетый за живое, он наговорил много лишнего. Слишком много. В этот момент молодой человек не испытывал ничего, кроме раздражения и досады. И ощутил даже некоторую радость, перехватив недоумевающие взгляды заносчивых родственников. Юноша специально замолчал на полуслове, предоставив дядьям самим выходить из сложной ситуации, в которую они его загнали. Если эти люди отказываются понимать, что самостоятельная личность вправе поступать по совести, он не может им ничем помочь. Ему ничего от них не надо. При всех замечательных художественных дарованиях его родственники — просто дураки. Кто-то приказал подать чай, после которого двери дома Дойлей закрылись за Артуром навсегда.
