Чингиз Абдуллаев - Альтернатива для грешников
— Ваш брат работал в Кабинете Министров? — спрашивает Михалыч.
— Работал, — кивает женщина, — работал, — повторяет она, словно только сейчас понимая, что случилось. Но Михалыч, чутко чувствуя ситуацию, не дает ей раскиснуть.
— В каком отделе?
— В секретариате Кабинета Министров, — отвечает женщина, и Михалыч удивленно поднимает правую бровь. Это высшая степень удивления, и я уже знаю, что остаток ночи, вернее, остаток утра мы не будем спать.
— Вы не знаете, чем он там занимался?
— Работал, — пожимает плечами женщина, — он был обычным референтом. Он ведь и раньше там работал, когда еще это ведомство называлось Советом Министров.
— И тоже в секретариате?
— Нет. В отделе административных органов. Нужно знать Михалыча, чтобы оценить его взгляд, брошенный на меня. А потом на журналистку, сидящую в кресле. Она все запоминает, и видно, что ее зрачки вращаются, как записывающие бобины магнитофона. Я все больше убеждаюсь, что подполковник специально взял ее с собой, чтобы гарантировать хороший скандал в том случае, если сегодняшнее расследование кто-нибудь попытается замять или спустить на тормозах. Я начинаю просматривать книги в шкафу. У всех партийных чиновников привычный набор книг.
«Огоньковские» подписки семидесятых и восьмидесятых годов в полном объеме. Их тогда распределяли по специальным лимитам, и никто не мог получить их, кроме сотрудников райкомов и других подобных инстанций. Я достаю одну книгу. Конечно, ее даже не открывали. Это Чехов. Признаюсь, я не большой любитель Чехова, но когда страницы даже не раскрыты, это неприятно. Словно родившийся мертвый ребенок. Эта книга могла доставить кому-то радость, сделать человека немного лучше или добрее, а вместо этого была заключена в стеклянную колбу шкафа и пылилась там до моего появления. В девяти из десяти случаев книги собирали для престижа.
Впрочем, некоторые книги раскрывались и даже активно читались. Затертый Горький. Довольно потрепанный Толстой. Все-таки молодец этот Скрибенко. У меня мама была библиотекарем, и я научился если не любить, то хотя бы ценить книги.
— А семья не жила вместе с ним? — спросил Михалыч.
— Он развелся сразу после того, как получил эту квартиру, — пояснила его сестра, — семья здесь никогда не жила. Они формально были в браке много лет, но фактически не жили вместе. Вы же знаете, тогда не разрешали разводиться ответственным сотрудникам центрального аппарата. Вот он и вынужден был не оформлять свой развод до восемьдесят седьмого года. А квартиру он получил в восемьдесят третьем.
— Это его библиотека? — спрашивает Михалыч, видя, как я достаю книги. У него взгляд наметанный, он все замечает.
— Не совсем. Здесь есть и мои книги. Мы с ним живем давно вместе.
Значит, Толстой и Горький не писатели ее брата. Это, скорее, ее кумиры.
Но я уже смотрю другую полку, где лежат фотографии. Целая пачка фотографий. Я лениво перебираю ее, скорее для проформы, чем по необходимости. Какая мне разница, у кого на коленях он сидел в детстве или с какой девушкой любил фотографироваться. Здесь в основном семейные фотографии. А вот в другом альбоме лежат более поздние фотографии. Я показываю Михалычу, и тот кивает, чтобы я все проверил. Из другой комнаты доносится неясный шум. На Бессонова еще можно положиться, он действует аккуратно, а вот Ион в квартире, что слон в посудной лавке. Лучше бы мы взяли Зуева.
— У вашего брата были близкие друзья? — спрашивает Михалыч. — Он не говорил вам, куда он сегодня пойдет?
— Нет, не говорил.
— А вы не спрашивали?
— Конечно, нет. Это было его личное дело. Мы уже не в том возрасте, когда нужно контролировать друг друга.
— Но он часто уходил по ночам? — настаивает Михалыч.
— Нет. Почти никогда. Но иногда уходил. У него была женщина, у которой он оставался ночевать.
— И он не предупреждал вас?
— Иногда предупреждал, — горько отвечает она.
Я продолжаю листать альбом.
Почему у всех его друзей такой нагло-самоуверенный вид. И у всех одинаковые костюмы. Словно все они вышли из инкубатора. Впрочем, раньше так и было. Все мы, советские, были как инкубаторские. Вот на одной карточке погибший в поездке за рубежом. Все тридцать человек стоят в темных костюмах, и все строго смотрят в объектив.
— А сегодня ночью он вас предупреждал? — не унимается подполковник.
— Он сказал, что задержится. Обещал вернуться поздно. У него есть, были свои ключи, и поэтому я легла спать, даже не думала… даже не думала… что все так случится.
Журналистка, слава Богу, ничего не записывает, но я думаю, что в ее сумочке есть и магнитофон, который она уже включила. Она слишком подозрительно держит сумочку на коленях и бережно перекладывает ее, когда хочет поменять позу. Впрочем, сестра хозяина дома ничего не замечает. А я продолжаю листать альбом. Кажется, я успел ознакомиться со всеми друзьями и сослуживцами Скрибенко. На одной карточке он даже сфотографировался с одним из тех деятелей, портреты которых украшали стены домов в праздничные дни. Правда, хозяин дома не один. Там более ста пятидесяти человек, и среди них, на заднем плане, — хозяин дома.
— Вы не догадывались, куда он мог поехать? — спрашивает подполковник, и в этот момент я, перевернув страницу альбома, вдруг ошеломленно поднимаю голову. По моему виду Михалыч понимает, что произошло нечто невероятное, и осторожно делает три шага в мою сторону. Сейчас главное сделать так, чтобы ничего не поняла эта журналистка. Я переворачиваю страницу и быстро перебираю фотографии. Так и есть. Эта самая фотография. И, видимо, снятая совсем недавно.
Михалыч уже стоит рядом со мной.
— Нет, не догадывалась, — отвечает сестра хозяина, и подполковник берет у меня фотографию. Он все-таки молодец. На лице не дрогнул ни один мускул.
Просто он внимательно смотрит и кивает, словно ждал именно этого доказательства. Из соседней комнаты выходит Петрашку.
— Нашли несколько любопытных документов, — говорит он, чуть растягивая по привычке слова. Журналистка насторожилась. Я так и думал, что в сумочке у нее магнитофон: она быстро сует туда руку. Видимо, экономит пленку, надеется, дурочка, нас перехитрить. Она даже не догадывается, что подполковник может все понять. И не знает, что все равно не вернется с этой пленкой домой. Она исчезнет из сумочки, а потом ее пришлют ей с нарочным. Через несколько дней, когда уже можно будет обо всем говорить. Но эта фотография… Наши ребята еще не знают, что произошло, а я пытаюсь скрыть свое смятение под маской равнодушия. Фотография меня потрясла. Мне казалось, что я уже ко всему равнодушен. И даже не удивлялся, когда застал столь ответственного товарища из Кабинета Министров в ночной компании с Коробком и его ребятами. Но фотокарточка… На ней снялись наш погибший хозяин дома и… кто бы вы думали?
Сам полковник Горохов, наш непосредственный начальник и куратор. И либо это галлюцинация, которой я никогда не страдал, либо мы на пороге самого громкого скандала в нашей среде. Интересно, как полковник объяснит появление этой фотографии?
Увидев фотографию, подполковник Звягинцев не сказал ни слова. Он помнил и о журналистке, и о сестре погибшего Скрибенко. Звягинцев, подумав немного, положил фотографию обратно и сказал, обращаясь к хозяйке дома:
— Вы не будете возражать, если мы заберем этот альбом с фотографиями?
— Вы хотите забрать все фотографии? — встрепенулась женщина.
— Нет, конечно, — быстро ответил подполковник, — достаточно будет, если мы заберем десять-двенадцать штук: они будут нужны для последующего опознания вашего брата. — Он сказал первое, что пришло в голову, но женщина даже не стала прислушиваться к его словам, а вот журналистка удивленно посмотрела на подполковника.
— Заканчиваем, ребята, — твердо сказал подполковник, — составьте протокол выемки. Я думаю, нужно отобрать несколько фотографий.
Шувалов кивнул, понимая, что в числе изъятых должна оказаться и эта фотография. Бессонов подошел к столу.
— Нашу журналистку можешь использовать в качестве понятой. И пригласи кого-нибудь из соседей. — Звягинцев отошел к окну и достал сигареты. Потом, спохватившись, обернулся к Бессонову. — Пронумеруйте фотографии, и пусть хозяйка дома распишется.
— Пригласите Константина Гавриловича, — предложила женщина, — он встает в шесть утра и делает зарядку. Это бывший генерал пограничных войск. Он живет над нами.
— Пригласи, пригласи, — разрешил Звягинцев, устало посмотрев на часы.
Было уже без пятнадцати Шесть. Звягинцев вышел на лестничную площадку, чтобы выкурить сигарету. За ним вышла журналистка.
— Вам на самом деле так нужны фотографии погибшего? — спросила она, искоса взглянув на подполковника.
— Конечно, — невинным голосом ответил Звягинцев, — фотографии всегда нужны. Нам еще намылят голову за то, что этот ответственный сотрудник Кабинета Министров выбросился из окна.
