Ирина Львова - Стелла искушает судьбу
Там уже гремела музыка. Рита остановилась на пороге и увидела Сережу и Татьяну. Они не танцевали, просто стояли обнявшись посреди комнаты, а танцующие пары обтекали их, точно боясь потревожить, и все делали вид, что ничего не происходит…
Кто-то пригласил Риту, и она, тоже делая вид, что ничего не происходит, принялась лихо отплясывать с рыжим длинным Колей, затем с по-девичьи румяным Олегом, потом с широкоплечим и широкоскулым Павлом, но взгляд ее то и дело останавливался то на застывших, точно остекленевших, глазах мужа, то на больных, полных непролитых слез глазах соперницы…
Наверное, тогда и кончилось их такое безмятежное и, как казалось вначале, такое безбрежное счастье, но она этого в тот момент не поняла.
В общем, к Сережиным друзьям они больше не ходили, но его внимание, любовь (да, любовь! Рита могла поклясться в том, что он любил ее), его заботы не давали ей скучать или огорчаться. Единственное, из-за чего она расстраивалась, было отношение к ней матери Сергея — Людмилы Сергеевны. Пожалуй, свекровь не проявляла откровенной неприязни к невестке, но постоянно давала понять, что Рита не права… И одевается чересчур модно, и красится ярко, и держит себя с самоуверенностью, которую не должна демонстрировать молодая женщина, и хозяйка плохая. Рита теперь вполне понимала, почему муж, когда встал вопрос о переезде — кончался его контракт на работе, а возобновлять его Сергей не пожелал, тяжеловато показалось, — с такой радостью рассказывал ее маме, что у них с Ритой будет отдельная квартира… Понимала она и то, что муж, как-то в разговоре ляпнувший: «Папаня от нее давным-давно сбежал! Еще бы, любой бы так сделал!» — говорил чистую правду… Да… Людмила Сергеевна — седовласая, с короткой стрижкой, всегда подтянутая, строго и аккуратно одетая — наводила на Риту ужас, заставляя остро сочувствовать многочисленным подчиненным величественной свекрови.
Она даже втайне обрадовалась, когда Людмила Сергеевна наотрез отказалась взять ее к себе на работу, хотя это было и непонятно, и обидно.
Но Сережа ее еще тогда любил!
Она прекрасно помнила их первую встречу — в клубе на танцах, помнила, как Сережа ухаживал за ней — красиво, необычно, будто принц из сказки, помнила их свадьбу, медовый месяц в Алуште…
И вообще все было хорошо, пока они не переехали сюда. Там, дома, Сергей видел, сколько у нее было поклонников, как она всем нравилась, а как ему завидовали из-за того, что у него такая прекрасная жена! Она всегда была лучшей! И в школе, и в институте… Она привыкла, что все ее любят, что она всем нужна… А здесь? Чужая! Всем чужая и никому не нужная! И главное, теперь не нужная и ему, Сергею… А ребенок? Разве он будет любить ребенка от нелюбимой женщины? Надо решаться. Единственный выход для нее — уехать домой. Мама примет. Поможет и утешит. Ну и что ж, что она останется одна с ребенком? Ей всего двадцать три года. Вся жизнь впереди!
Очередная кобылообразная тетка с сумками толкнула задумавшуюся Риту в плечо, она поскользнулась на тротуаре, вылетела на проезжую часть и упала, больно ударившись поясницей о заботливо расчищенный дворником бортик. Дико завизжали тормоза, прямо перед ней, касаясь ее блестящим бампером, остановились «Жигули». Она медленно, с трудом поднялась, отряхивая со старенькой, купленной ей родителями, еще когда она училась в школе, черной кроличьей шубки снежно-бензиновую грязь, и побрела прочь. Из машины выскочил водитель, русоволосый высокий парень в светлой кожаной куртке, догнал ее в два прыжка и подхватил под локоть.
— Ушиблась? — взволнованно спросил он.
Она только молча покачала головой. Тягучая, постепенно нараставшая боль вкручивалась в ее живот, как штопор, и не давала дышать.
— Да ты бледная какая! Давай я тебя отвезу…
— Отстань, — грубо, глухим от напряжения голосом отрезала она, парень отшатнулся, как от удара, и в недоумении пожал плечами.
Рита услышала, как он пренебрежительно сказал кому-то, садясь в машину:
— Пьяная….
Она добрела до ближайшего дома и оперлась о стену. Боль стала нестерпимой, и она вдруг почувствовала, как по ее ногам заструилось что-то горячее и вязкое.
«Зачем я его так? — с запоздалым сожалением подумала она. — И до дому… Как я теперь до дому доберусь?»
За углом здания, возле которого стояла, Рита разглядела темный уютный дворик и, главное, скамейку, скособочившуюся среди оголенных, сиротливо торчавших в разные стороны кустов.
«Сейчас я чуть-чуть посижу, — подумала она, — и пойду домой…»
Держась за выкрашенную в бледно-желтый цвет стену, она добрела до другого угла и страшно испугалась: как она, лишившись опоры, доберется до скамейки? В Ритином помутившемся сознании царил такой хаос, что она даже не понимала, зачем ей эта скамейка, но твердо знала — там спасение!
Она уже почти дошла, с трудом перебирая ватными ногами, и уже видела полуслепыми от боли глазами ободранное, прежде ярко-зеленое чудовище с причудливо изогнутыми чугунными боковинами, когда сознание покинуло ее. Опускаясь прямо в кучу грязного снега, она упорно продолжала тянуться рукой к скамье, будто не желая смириться с поражением.
* * *Очнулась Рита в послеоперационной палате. Уже наступил вечер. За темными окнами густела вязкая темнота, лампы дневного освещения под потолком размеренно и раздражающе-нудно гудели, заливая палату мертвящим неоновым светом.
Рита повернула голову и осмотрелась — все восемь кроватей, поставленных в два ряда друг против друга, были заняты. Она лежала на последней кровати, стоявшей возле самой двери, выкрашенной белой краской и застекленной и оттого, видимо, казавшейся такой тревожаще непривычной… Недомашней…
Простынка сбилась во влажный, раздражающий ком, и, как Рита ни старалась, расправить ее не удавалось. Видимо, усилия были причиной тому, что у нее вдруг усилилось кровотечение, и она почувствовала, что пеленка, проложенная у нее между ног, совсем промокла. И тут Рита все вспомнила… Ей захотелось закричать, заплакать в голос, но слез не было. Она повернулась на живот и впилась зубами в подушку…
Две женщины справа от нее, приподнявшись на локтях, вытянув шеи и наклонив друг к другу головы, о чем-то шептались. До Риты долетали лишь отдельные слова:
— Она со шкафа прыгала… Ванны горячие…
— Вот-вот, дуры безмозглые… калечатся… А мы тут месяцами…
— А эта… из общаги… Спицей все расковыряла… Еле спасли…
— Ну ду-у-ура!
Рита поняла, о чем речь, и ее затошнило. Стараясь погасить спазм, она повернулась на бок и заставила себя глубоко дышать, не прислушиваясь больше к разговору соседок. Только сейчас она ощутила резкий, тяжелый, больничный запах — смесь запаха лекарств, боли и страха.
Открылась дверь, и в палату проковыляла нянечка со шваброй и полязгивавшим ведром, в котором плескалась уже не слишком чистая вода; ведро это старуха, похожая на бабу-ягу, грохнула на пол прямо перед Ритиным носом.
И тут Рита наконец заплакала. Но не так, как ей хотелось сначала — с криком и истерикой, а тихо, едкими горячими слезами, умудряясь подавлять даже всхлипывания. Глаза ее вдруг встретились с глазами бабы-яги, и та присела на краешек Ритиной кровати.
— Ну что ты, что, милая? — тихо спросила старуха, и голос ее прозвучал неожиданно ласково и по-домашнему тепло.
— Ребенок… — прошептала Рита, давясь слезами. — У меня больше не будет ребенка…
— Хм, и кто ж тебе это сказал?
— Я знаю, у меня резус отрицательный…
— И-и, милая, — протянула старуха, замахав на нее изборожденными морщинами, задубевшими от работы руками. Точно такими же, какие были у Ритиной бабушки… — И не думай! Мы вон раньше-то без всяких резусов рожали! И ничего. — Она легонько коснулась одеяла, прикрывавшего Ритин живот. — И не плачь, и не горюй! У тебя их там еще цельная деревня — и Ванюшек, и Манюшек… Давай-кось я тебе простынку-то лучше поправлю!
* * *Прошло несколько дней, и Риту перевели в палату выздоравливающих. Она по-прежнему была мрачна, молчалива и сторонилась своих соседок, наряженных в яркие домашние халатики и проводивших время в непрерывной болтовне. Все они или почти все лежали на сохранении (впрочем, две из них тоже, как и Рита, поправлялись после выкидыша). Серый больничный халат и протертые шлепанцы сорок последнего размера будто отделяли от других обитательниц палаты Риту невидимой, но непреодолимой стеной. Скорее всего она сама воздвигла эту стену, так как совершенно не могла себе представить, что сможет говорить с кем-нибудь из них о своем горе, о разлюбившем ее Сергее так же легко, как сорокалетняя Петровна, похохатывая, рассказывала о своем муже-алкаше… Или брошенка Валентина о своем очередном хахале, из-за которого у нее и случился выкидыш, о потере ребенка эта румяная и дородная женщина, впрочем, не слишком сожалела…
