Анатолий Степанов - В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года
― Водку будешь пить, Сашок? ― спросил Семеныч, добродушно наблюдая за тем, как устраивался в удобном кресле Саша.
― Не сейчас, ― из Семенычевой бутылки Саша налил в чистый фужер минеральной воды и гулко, с видимым наслаждением выпил.
― А сейчас что делать будем? ― простодушно полюбопытствовал Семеныч.
― Торговать.
― Ты что ― мешок с рисом прямо в "Асторию" приволок?
― Сегодня у меня товар мелкий и очень дорогой. ― Саша улыбнулся.
― Золотишко? Камушки? ― заволновался Семеныч.
― Вот, ― сказал Саша, из внутреннего кармана вытащил Артурову финку и с силой воткнул ее в стол. ― Купи.
Финка твердо стояла. Семеныч не отводил глаз от наборной ручки, на которой отчетливо читалось ― Пуха.
― Гражданин, вы испортили скатерть и портите стол, ― строго осудил Сашу подошедший официант. ― Вам придется возместить ущерб.
― Семеныч возместит. Возместишь, Семеныч? ― Саша смотрел Семенычу в глаза не отрываясь.
― Иди, Гриша. Мы с тобой потом разберемся, ― вяло приказал Семеныч, и официант независимо удалился.
― Ну как, покупаешь? ― громко, как у глухого, спросил Саша.
― Сколько?
― Пятнадцать тысяч. Сейчас же.
― Я с собой таких денег не ношу.
― Здесь соберешься.
Саша выдернул из стола нож и бережно возвратил его во внутренний карман. Семеныч проследил за этой операцией, подумал недолго и постучал вилкой о фужер. Официант возник как из-под земли.
― Слушаю вас, Михаил Семенович?
― Гриша, Аполлинария Макаровича позови.
― Будет сделано, ― официант как сквозь землю провалился. Зато явился монументальный и суровый метрдотель.
― Аполлинарий, мне пятнадцать тысяч нужно, ― просто сказал Семеныч.
― Когда? ― невозмутимо осведомился вальяжный Аполлинарий.
― Сейчас.
― Двадцать минут имеете? ― Аполлинарий обращался только к Семенычу. Сашу он просто не замечал.
― Сашок, двадцать минут потерпишь? ― заботливо спросил Семеныч.
― Потерплю. Только сотенными. Чтобы в карман влезли.
― Не рублями же, ― презрительно кивнул Аполлинарий Макарович и направился за кулисы. Одновременно откинувшись в креслах, Саша и Семеныч молча смотрели друг на друга. Внезапно Семеныч исказился лицом и застенчиво признался:
― Живот прихватило.
― Без шуток, дядя, ― предупредил Саша.
― Да какие шутки? Обделаюсь сейчас! ― с неподдельной искренностью завопил Семеныч.
― Пошли, ― скомандовал Саша, и они поднялись.
В туалете Семеныч ринулся к кабине. Саша придержал дверцу.
― Не запирайся.
― Бога побойся, Сашок! Прикрой хоть слегка!
― Ты меня за фрайера не держи. Если в кабинке после тебя знак какой найду, все тридцать потребую, а в наказание пером пощекочу. Не до смерти.
Саша полуприкрыл дверцу, постоял с отсутствующим видом. Через некоторое время спросил, глядя в потолок:
― Все?
― Все, ― ответил Семеныч, зашумел водой и вышел, подтягивая брюки. Господи, счастье-то какое!
― Подожди здесь, ― распорядился Саша, прошел в кабину и внимательно изучил стены, ящик для туалетной бумаги. Даже бачок осмотрел. Вышел, подмигнул Семенычу, предложил:
― Ручки помыть не мешало бы.
Вымыли руки, вернулись в зал и опять откинулись в креслах, изучая друг друга. Наконец подошел Аполлинарий Макарович и, по-прежнему игнорируя Сашу, почтительно положил перед Семенычем увесистый пакет.
― Прошу вас, Михаил Семенович.
― Благодарю, ― Семеныч кивнул Аполлинарию Макаровичу, и тот достойно удалился. Саша ― давай перо.
Саша небрежно швырнул на стол нож и притянул к себе пакет.
― Все? ― спросил Семеныч. ― Ну, тогда я пойду?
Саша с трудом загнал пачку в задний карман бриджей и ответил благодушно:
― Ты же водки предлагал выпить. Вот теперь в самый раз.
Из ресторана они вышли в обнимку. Размягченный водкой, Семеныч признавался:
― Вот ограбил ты меня, Сашок, а все равно я тебя люблю. Нравишься ты мне, потому что хорошо ограбил, весело.
― Я все хорошо делаю, ― согласился Саша, отпустил Семенычевы плечи, шагнул на проезжую часть улицы Горького и поднял руку: от Охотного ряда шел грузовик. Могучий "додж" затормозил рядом. Саша открыл дверцу, рассмотрел у водителя погоны:
― До "Сокола" подкинешь, сержант?
― Садитесь.
Саша взобрался в высокую кабину и перед тем, как захлопнуть дверцу, обратился к одинокому Семенычу:
― До свидания, старичок!
У Шебашевского он сошел. Темень стояла в переулке. Саша держался ближе к заборам безмолвных домиков и уверенно шагал знакомой с детства дорогой.
Сзади негромко зашумел автомобильный мотор. Саша обернулся. От Ленинградского шоссе, мирно светя кошачьими зрачками прорезей в затемненных фарах, небыстро догоняла его полуторка. Саша остановился, чтобы проводить взглядом машину, но полуторка вдруг дико взревела и, резко выворачиваясь, ринулась на него.
Она промахнулась на несколько сантиметров: дыша бензинным перегаром, нос машины скользнул по Сашиному бедру и с треском сокрушил забор.
Выигрывая время, Саша кинулся в обратную от автомобильного разворота сторону ― картофельным полем к Инвалидному рынку. Полуторка неистово взвыла, развернулась и помчалась за ним.
Саша успел добежать до рядов. Петляя между ними, он стремился к кирпичным палаткам, которых не сокрушить. Полуторка разломала один ряд, отодвинула другой, пошла на третий, мучительно ноя.
Саша стоял, прижавшись к глухой кирпичной стене. Мотор полуторки заглох. Подождав несколько секунд, Саша осторожно двинулся, скрываясь в окончательной тени палаточных крепостей.
Полуторка безжизненно стояла среди раскрошенных рядов. Быстрыми неуловимыми перебежками Саша приблизился к ней и замер. Тишина была всюду, тишина. Резким движением Саша распахнул дверцу. В кабине, упав головой на рулевое колесо, сидел человек. Саша осторожно тряхнул его за плечо, и он откинулся на сиденье. С ножом в горле лежал перед Сашей мертвый Пуха-Артур.
― Я же предупреждал тебя, Артур, ― грустно сказал Саша и нажал на клаксон. Машина пронзительно заплакала.
Саша спрыгнул на землю и, услышав трель далекого сторожевого свистка, зашагал к Кочновскому переулку.
― Да заходи ты, заходи! ― говорил Сергей. Он стоял на крыльце старого неказистого домика, по ночной прохладе зябко перебирая босыми ногами. Был он в белой рубашке и подштанниках ― в исподнем.
― Руки бы помыть, ― сказал Саша и двинулся в свет. Сергей вошел за ним в крохотную переднюю, увидел Сашину окровавленную руку и спросил спокойно:
― Ты кого-то убил?
― Меня чуть не убили, ― ответил Саша, заметив в углу подвесной рукомойник и таз под ним, потянулся туда и торопливо забренчал металлическим соском.
― Но ты убил того, кто хотел тебя убить?
― Нет! ― злорадно заорал Саша ― и потише: ― Полотенце где?
― Ну и слава богу! ― успокоился Сергей и, сняв с гвоздика висевшее перед Сашиным носом полотенце, протянул ему.
Саша вытер руки, попросил:
― Водки дай.
― От тебя и так несет.
― Водки дай!
Поняв, что спорить бесполезно, Сергей толкнул дверь в комнату.
Невеселый, но по-своему богатый посадский уют: буфет с темно-зелеными в пупырках стеклянными дверцами, громадный диван с надсаженной полочкой и зеркальцем, комод красного дерева, явно приобретенный по случаю, и массивный дубовый стол под зеленым в оборках абажуром.
Стоя у стола, их ждала сожительница Сергея Клава, одетая уже, прибранная.
― Готовь на стол, ― приказал ей Сергей. И Саше: ― Садись, рассказывай.
Сам стал неспешно одеваться. Саша рассказывал:
― В Шебашевском меня хотели машиной задавить. Сантиметров на пять промахнулись. Потом, как за зайцем, по всему Инвалидному рынку гонялись. Только там меня хрена догонишь. Когда они это поняли, машину бросили. А в машине паренька с ножом в горле. Шофера.
― Дела, ― констатировал уже одевшийся Сергей, следя, как Клава ставила на стол миску с капустой, стаканы, хлеб, бутылку водки.
― Да ты того паренька знать должен. Пухой кличут.
― Как же. Холуй Семеныча. ― Сергей в догадке вскинул голову. Семеныч?
― Вряд ли. Я его у "Астории" обрубил, а сам на попутке добрался.
― Ну, а если его машина поблизости ждала?
― Все может быть, ― согласился Саша. Помолчали.
Хас-Булат удалой!
Бедна сакля твоя!
― раздался вдруг сверху неверный, колеблющийся голос. Пели в мансарде, куда прямо из комнаты вела крутая лестница.
Песня звучала как волчий вой, вой смертельно раненного волка. И лихость в ней предсмертная была, и отчаяние, и надежда неизвестно на что, и забытье. Там, наверху, пел человек, потерявший все и выплескивающий в этой странной песне последнее свое человечье.
Саша, вскочив, отпрянул к стене, требовательно спросил:
