Лев Гурский - Никто, кроме президента
56. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ
Почему же я тем летом, в душном и пыльном Дуранго, выбрал вещь именно такой, ярко-желтой расцветки? Воспоминания детства? Был ведь когда-то фильм про такой же чемоданчик, в котором носили пилюльки против страха. Хотя, скорее всего, фильм тут ни при чем. Мне просто не хотелось выделяться из толпы. В стране, где яркость – национальный стиль, подозрительны темные, скромные и блеклые цвета. В лучшем случае тебя примут за кочующего падре или разъездного торговца похоронными принадлежностями. А в худшем – за русского шпиона, который возит из Москвы валютные дровишки, чтобы горячий костерок имени Вильи-Сапаты не угас. Этим шпионом я, собственно, тогда и являлся…
– Добрый вечер, Василий Павлович, – самым что ни на есть светски-нейтральным тоном произнес я, подавая ему ладонь.
Кроме Вована, Собаковод отправил со мной в театр еще дюжину самых дотошных конвоиров. Но, слава богу, никто из них не владел искусством определять на глазок пульс и давление подконвойного. Если бы сейчас ко мне подключили полиграф, он же детектор лжи, его самописцы заметались бы по бумажному листу с невиданной амплитудой.
– Вечер добрый, Павел Петрович. – И. о. генсека ООН неторопливо переложил свою ношу из правой руки в левую и только затем ответно пожал мне ладонь.
Голос Козицкого был ровным. Лицо старого дипломатического зубра тоже не выдавало никаких чувств, кроме протокольной теплоты и казенной приветливости. Как будто наша встреча в театре была заурядным плановым мероприятием, не более того. Как будто в природе не существовало маленького комка жевательной резинки с моей запиской внутри. Как будто за сутки после нашего свидания в Кремле ничего особенного не произошло…
Но только его ноша в левой руке была тем самым чемоданчиком!
– Как вам московская погода? – вежливо спросил я Козицкого.
Мне хотелось заорать: «Получилось! О господи, получилось!!» – и, словно мальчишка, подпрыгнуть вверх, прямо до золотой лепнины потолка. Однако я заученным церемониальным жестом пригласил дорогого гостя к дверям царской ложи.
– Погода? Да я как-то не успел ее распробовать, – дежурно улыбнулся мне дорогой гость и чуть наклонил голову. Что на языке протокола означало: мерси, только после вас.
Пульс мой, наверное, зашкаливало, а я отвечал Козицкому ровной деревянной улыбкой Буратино. Сейчас я тем более старался быть абсолютно ручным президентом. Послушным, заторможенным, четко выполняющим ЦУ всевозможных собаководов, музыкантов, вованов и прочей швали. Смотрите, я умненький-благоразумненький. Я примирился с действительностью. Я не лезу на рожон. Я весь ваш.
Несколько секунд мы с и. о. генсека топтались у входа, отнекиваясь от высокой чести войти первым и пропуская друг друга вперед, – пока, наконец, первым в ложу не вступил мой караульщик Вован. Это сразу все упростило. Мы вдвоем с Козицким тотчас же шагнули следом, а наши тылы прикрыл своим телом его высокий секьюрити. Он же прикрыл и дверь. Могучий взвод охраны и еще один бодигард Василия Павловича остались ждать по ту сторону, в коридоре.
Дверь из коридора не запиралась ни на замок, ни на защелку. Бархатные портьеры тоже были чисто символическим препятствием. Но все-таки мы сделали главное – изменили расклад сил. Еще минуту назад там, снаружи, численное превосходство было у тех. Здесь, внутри, – у нас. И не простое, а тройное. В первые же минуты после начала спектакля это обязано сработать.
Пульс мой постепенно выравнивался. Спокойней, господин президент, пока у нас все по плану.
Чем хороши театральные ложи? Компактностью. Даже царская, даже в Большом сравнительно невелика по размеру. Четыре парадных кресла в первом ряду. Два кресла попроще, для охраны, – во втором. Плюс ограниченное пространство между рядами и дверью – для столика с бутылками-закусками: даже если первый ряд захочет клюкнуть по маленькой, роль официантов придется брать на себя второму ряду. Поскольку лишние люди тут уже не поместятся.
Я не знал заранее, сколько народа Фокин пригонит в театр. Ну и что с того? Они же все равно не смогут быть поблизости!
Теснота, таким образом, была частью плана. Вдобавок я рассчитывал на то, что царская ложа имеет преимущество перед остальными. Раз есть теоретическая возможность покушения, ни фигуры, ни даже силуэты здесь не должны просматриваться извне. Сами гости могут, когда надо, обозначить присутствие. Например, выглянуть наружу и махнуть. Но со стороны ложа должна напоминать непроницаемо черный квадрат в бархатной раме – художник Малевич отдыхает…
Где-то внизу разорвалась петарда с аплодисментами; от первых же хлопков в партере рукоплесканиями заразился бельэтаж, вплоть до заоблачной галерки. Это было еще не приглашением к началу спектакля. Это нам с Василием Павловичем тактично давали сигнал: пора уважить публику и сделать ей ручкой. Чтобы многие зрители потом имели право говорить: «Я Волина видел!»
Так, пульс мой – уже нормальный. Время начинать игру.
На две трети прикрытые прозрачными бронещитами, мы с Козицким выдвинулись к барьеру, совершили краткий ритуал приветствия и вернулись на свои места. Если в зале у Фокина есть соглядатаи, пусть они успокоятся. Я тут. Я еще не превратился в ласточку, не выпорхнул из гнезда. Можете смотреть на сцену.
Аплодисменты достигли пика, рассыпались о потолок и пошли на убыль. Из-за моей спины донесся громкий шепот Вована:
– Народищу-то, народищу сколько!
– Как шпротов в банке, – поддакнул ему голос охранника Козицкого. – Хотя билеты наверняка кусаются.
– А ты думал! – самодовольно сказал Вован, словно это он устанавливал цены или хотя бы заплатил из своего кармана.
Огромная сложносочиненная люстра под потолком начала медленно, ярус за ярусом, гаснуть – и сразу же занавес, украшенный орлом и триколором, пополз вверх, открывая нам загадочную конструкцию. С одинаковым успехом та могла быть недостроенной городской стеной, куриным насестом или пожарной каланчой.
– Бля! – удивился сзади Вован. – Как лесопилку-то отделали!
Заиграла музыка. Из всех щелей конструкции полезли юркие тараканы, которые оказались причудливо одетыми мужчинами. Наверное, им полагалось быть новгородскими боярами. Шапки они, по крайней мере, точно носили боярские, хотя кафтаны на них были коротенькими, как топики, а еще ниже, после животов, начинались то ли шорты, то ли семейные трусы.
– Гомики! – услышал я обиженный шепот Вована. – Ты гляди, сколько их тут развелось!
Как будто услышав последнюю реплику, сомнительные бояре затеяли меж собой еще более сомнительные пляски под громыхающую музыку. Было в этом кокетливом кружении по сцене нечто от флирта на деревенской танцплощадке.
– Ну я же говорю – пидо…
Вован не договорил. Позади меня раздались негромкий треск, звуки тяжелой возни, пыхтение, и я спиной почувствовал мощное перекатывание тел во втором ряду. Несколько секунд кресла у меня за спиной скрипели и раскачивались, как будто два медведя – каждый килограммов по сто – молча делили берлогу, выпихивая друг друга с общей территории. Затем одна из медвежьих туш грузно сползла на пол, и голос охранника Козицкого сказал на выдохе:
– Полежи, отдохни. Душить он меня выдумал, придурок…
Я даже не успел обрадоваться плановому избавлению от Вована: что-то внизу больно кольнуло меня. Боль казалась не по-хорошему знакомой. Точнее, знакомым было ощущение сразу после боли – словно к месту укола приложили кусочек льда. Удивленно я глянул вниз… О, господи! Только не это! В последнюю секунду мой конвоир дотянулся до инъектора. Падая, тот успел сработать, и вся доза кетамина выплеснулась мне в лодыжку!
– С вами все в порядке? – обеспокоенно спросил Козицкий.
– Не все! Не в порядке! – тихо простонал я, чувствуя, как лодыжка деревенеет, а за ней икра, а за ней колено. – Антидот в чемоданчике… колите мне в шею!
– Сердюк, ищите в кейсе, скорее! – Голос Козицкого еще доходил до меня, хотя лицо его уже расплывалось и закатывалось.
Слух мой обострился – но странно, только в одном направлении. Музыка со сцены начисто исчезла. Я слышал только то, что происходит сзади меня, на втором ряду. Судорожный щелк застежек. Поспешное негромкое бряканье. Шелест. Опять бряканье. Суета. Шуршание. Что-то вывалилось и мягко ударилось о бархат пола. Задушенное чертыханье.
Колена я уже не ощущал. Холод поднимался к левому бедру.
– Черт, ну где же он? Как он выглядит? – Голос охранника.
Бедро уже не мое. Поясница чужая. Спина из дерева. Выше, выше…
– Буква «А». – Я чувствовал, что язык уже почти не слушается. Я был уже почти не я. – Черный… цилиндрик… литера «А»…
Я ничего уже не видел. Холод стал нестерпимым. Капюшон из черных ледяных пчел опустился мне на голову. Они не жалили, но тихо жужжали, обволакивая мое лицо плотным компрессом. И когда мне казалось, что дыхание сейчас остановится, одна слишком наглая пчела ужалила меня в шею.
