Лев Гурский - Никто, кроме президента
– Ах, все это ерундовина на постном масле, – томно отмахнулся Лабух. Но я успел перехватить злой взгляд, который он метнул в жующего Фокина. – Была мелкая заморочечка, мы ее уже утрясли. Так вот, я говорю, министр природных ресурсов…
– В жопу министров, Коленька, – сказал я до невозможности мягко, хотя мое желание опрокинуть на него что-нибудь усилилось. – Ты давай нам лучше про ерундовину, конкретнее. Мы ведь, ты помнишь, с самого начала между собой уговаривались: наш треугольник – вещь в себе, маленькое государство в государстве. Ты управленец, Фокин силовик, на мне стратегия. Работаем в связке и друг от друга ничего, заметь, не скрываем.
– Господи, да чего тут скрывать? – Лабух изобразил очень натуральную обиду. – Просто дура Адка, мое великовозрастное чадо, на пару дней сбежала в одну… Ну это типа секты, что ли. Их главный, Нектарий, на голубом глазу числит себя богом. И этот бог, я вам доложу, такое чмо болотное! Козел первостатейный. Я, когда Адку искал, залез в информационную базу Минюста…
– Стоп, родной, стоп, – опять вмешался я. – О богах и о козлах ты нам с Фокиным потом все расскажешь. Давай про людей. Твоя дочь могла узнать, кто у тебя содержится на даче?
– Я ей ничего не говорил, честное благородное слово! – Лабух истово ударил себя в грудь. – И на даче запретил бывать!
Пузырь тем временем начал сдуваться. Цвета его тоже поблекли.
– Ой, Коля-Коля. – Я покачал головой. – Ты вопросы слушать умеешь? Я ведь тебя спросил не про то, что ты кому говорил. Я хочу, чтоб ты ответил: могла она узнать или нет? Ну подумай. Не от тебя. Чисто случайно. Теоретически… Могла?
– Один шанс из миллиона! – воскликнул министр нашей культурки. У него еще был голос оскорбленной добродетели, однако на смазливое лицо уже наползало чувство признаваемой вины. В таком полуразобранном виде он, я думаю, очень нравился бабам. Русские женщины горазды жалеть.
– Все ясно, – вздохнул я. – Будем принимать меры. Законы больших чисел, Коленька, тоже дают осечку. В нашем деле на них полагаться нельзя… Фокин! Ты сделал то, что я тебя просил?
Собаковод сдвинул манжету и нашел в волосяных зарослях часы.
– Детей скоро вывезут с дачи, – доложил он. – А может, сейчас как раз вывозят. Убежище-два для них приготовили, но… – Фокин помялся и добавил сварливо: – Но вообще пусть всем занимается Колька. Его дело, не мое. Он сам напортачил, ему самому и расхлебывать. Я по его милости с утра чужое говно выгребаю. Из-за него вот даже выгул Паши в театр на Вована переложил.
– И подумаешь! И займусь, испугал он меня! – гордо объявил Лабух. – Когда это я расхлебывать отказывался?
Мне не понравилось, что наше министерское отродье так быстро признало ошибки и сдало назад. Соловьев-разбойник не засвистел, не встал на дыбы, не закосил под жертву, даже для видимости не отбрехался в своей привычной нахальной манере. Значит, там есть кое-что, чего я пока не знаю. Та-а-ак.
– Одного я не пойму, Коленька. – Я внимательно посмотрел в его чистые глаза. – Не вяжется тут кое-что. У министра черт знает куда пропадает единственная дочка, а он двое суток даже не чешется… Ты ей отец или чужой дядя?
Лабух-министр не выдержал моего взгляда и сморгнул.
– Дела измучили, проклятые, дел ведь, братцы, по горло, – зачастил он. – У киношников напряги, в Союзе композиторов скандал. Два дня подряд пришлось этой ботвой заниматься, все время на перекладных: Фигаро здесь, Фигаро там… Домой буквально некогда было заехать, вчера в министерстве ночевал…
– Врет он! – подал голос Фокин. – Какие там, к херу, композиторы? Один день он коньяк трескал. Другие полдня с бабой своей очередной валандался. Ее вроде следаки по мокрухе прижали, а он попер отмазывать… С нею же, кстати, и ночевал. Только утром дочки хватился, и сразу ко мне: Фокин, выручи, Фокин, дай людей – осиное гнездо запалить, чтоб неповадно…
– Вовсе она не моя баба, чего еще выдумал, – забормотал этот поганый мелкотравчатый Казанова, – она и не в моем вкусе, я ведь крашеных не люблю… Так, одна знакомая: сто лет назад вместе в Гнесинке учились, она на пару курсов младше. И я ее особо не отмазывал, а влегкую помог, бескорыстно… ну почти…
Прекрасная у меня команда, с усталой ненавистью подумал я. Соль соли земли русской. Крупные, значительные фигуры. Отборный контингент, титаны духа… Собачник-мордоворот и сексуально озабоченный музыкантишко! Ну эти-то кадры, конечно, поднимут Россию с колен. И перспективы для страны уже просматриваются: или вольер, или бордель.
– Что ж ты творишь, Коля? – печально спросил я. – Мозгами надо думать, а не чем другим! Ты прямо как тот цыган из сказки, которого сделали губернатором, а он спер лошадь и сбежал… Нам же подвернулся такой случай! Вся страна у нас в руках, а на что размениваешься ты, член с ушами?
Я нарочно сделал паузу и подождал: не станет ли наш Лабух надувать губы и впадать в амбицию? Кроме «члена с ушами» у меня было припасено для него еще несколько оскорблений посильнее… Однако господин министр благоразумно сглотнул плюху.
– Значит, Коля, так, – продолжил я, – сейчас ты быстро – очень быстро! – шпаришь в убежище-два и лично проверяшь, как там и что. Я попозже подъеду и погляжу, и не дай господи, если чего упустишь… Теперь второе. Раз за дочкой не умеешь следить, будешь держать ее вместе с президентскими детьми, вплоть до самой коронации. А если тебя вдруг потянет на старое, то лучше сам бери сухари, консервы и запирайся там же. И без баб!.. Фокин! Как детей вывезут с дачи Соловьева, дай команду сжечь ее на фиг. Раз уж кое-кто у нас любит играть с огнем, пусть получит свое. Это будет справедливо.
Лабух встрепенулся. Открыл рот, подумал и закрыл его.
– Сжечь – это наши завсегда и с превеликим удовольствием, – ухмыльнулся Фокин. – Ты, Коль, только не дергайся, дача у тебя все равно застрахована, я-то знаю. После Пашиной коронации новую себе отгрохаешь. Или всю Барвиху приватизируешь, по остаточной, как ты и собирался.
– В Барвихе все перестраивать придется, – заныл Коля, – и дома там старые, и лесок дрянь, не грибной, я такие не люблю…
– Теперь о других делах, – сказал я Собаководу, игнорируя нытье культурного министра. – Ты-то все разрулил, что я просил?
– Все в аккурате, – самодовольно ответил Фокин. – Я – не Колька, у меня проколов не бывает. Ларягин спекся, это я уже докладывал. Лаптева тоже, думаю, можно вычеркивать, я просто до Иванова дозвониться не могу… Ну и насчет этого, с «Угадайки», тоже как вы просили: наши его еще вчера до полусмерти отделали, теперь всю жизнь на больничку работать будет…
– Врет, – с тихим торжеством объявил Лабух. – Бездарно врет.
– Ну ты, полегче на поворотах! – набычился Фокин.
Однако молодцеватого самодовольства в его голосе заметно поубавилось. Та-ак, сегодня у нас вечерок сюрпризов.
– Говори-говори, Коленька, – попросил я. – Это интересно.
– Какое там «до полусмерти»! – радостно фыркнул господин министр. – Еле-еле его зацепили. Я сегодня с Кешей Ленцем в Думе потрепался, а тот с его врачом вчера говорил. Там даже больничным листом не пахнет, пара ушибов максимум. Ленц мне еще хвастался, что их шоу всегда «маст гоу он». Этот уже сегодня утренний эфир «Угадайки» провел и вечерний собирается…
Власть переменилась: теперь Лабух смотрел гоголем, а Собаководу настало время глядеть в пол, пыхтеть и оправдываться.
– Ну нестыковка вышла, – буркнул он, – я сам только что узнал от людишек, просто расстраивать не хотел. Все будет тип-топ, зуб даю. Я сейчас поеду в театр, подменю Вована, а его отошлю прямо в «Останкино». Клянусь, ошибок не будет. Этому Школьнику сегодня же организуют вечные каникулы.
То, что вляпался Лабух, было злом привычным. То, что облажался Собаковод и, мало того, посмел мне соврать, было скверно: гниль, похоже, заразительна. И все-таки, подумал я, в этой истории есть кое-что приятное. Успокаивающее. Минус на минус дает плюс не только в математике. Пока мои катеты будут клепать друг на друга, у них не останется времени объединиться против меня.
– Фокин, – сурово сказал я, – никакого Вована. Как это ты выразился? «Сам напортачил, сам и расхлебывай»? Правильно. Большой театр переживет без тебя, охраны там хватит. Ты лично поедешь в «Останкино» и лично займешься. Фас, дорогуша, фас! Хочешь перед началом, хочешь в рекламную паузу, но сделай. Если этот Школьник сегодня доведет свое шоу до конца, я задумаюсь о твоей профпригодности.
– Не доведет! – пообещал мне Фокин. – Ни одна собака еще от меня не уходила.
По правде сказать, Школьника можно было бы отложить до завтра: мой сглаз вовсе не требует лихорадочной спешки. И тем более не обязательно было участие в акции лично Собаковода – мало ли у него вованов? Однако имелось важное «но», которое перевесило другие резоны: я старался, поелику возможно, соблюдать симметрию. Равносторонний треугольник – конструкция прочная до известного предела. Злоупотреблять не стоит. Если ты напряг одного, сразу напряги и другого. Не давай преимущества никакой стороне. Нагрузки на катеты должны быть примерно равными. Иначе наш треугольник развалится к чертям раньше времени.
