Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
Он хотел записывать за мной, но я объяснил, что всегда видел, кто стоит за буквами, значит тот, к кому мы шли, поймет меня за любыми словами.
"У меня такое чувство, - говорил я Ему, - что скоро начнется прямой путь к нему, и я все чаще вижу его глаза, слышу его голос. Это он воскресил меня. Слышишь, какие у него странные притчи.."
Он слушал меня и уже догадывался, что это притчи ведут нас в вечность, но Он ещё не знал, что далеко впереди я уже рассказывал новые притчи, которые разрушали и создавали миры. Но Его понимание гналось за мной по пятам. И Он давно не удивлялся, что стал одним из бессмертных. "Там, показывал я назад, - мы подарили блаженным милостыню от имеющих. И блаженные сохранят память и мысль, которая даст каждому право на свой мир." И Он сказал: "Вера не в слове, а в произносящем слово." Он сказал вовремя, и я понял, что Он покидает меня. И тогда я открыл последнее: "Когда Ты узнаешь о Себе то, чего действительно хочешь, Ты сможешь пойти один, и мир будет вращаться вокруг Тебя." И это было то, что сам я надеялся увидеть в себе.
Однажды поняв, что мы, создавшие сами и свой путь, и расколовшиеся на бессчетное количество существ, забыли о нашем главном желании и теперь устремились к нему, чтобы увидеть перед собой свое единственное отражение и вновь создать загадочные миры, в которых мы давно побывали. И для того я шел с Ним к тому, который уже видел самого себя и выходил встречать нас обоих. И я начал понимать, почему нас трое, когда только наша речь звучала в чутком пространстве, и хотя мы ещё не достигли цели.
Но вот-вот, и я пойму все: а новая тайна, создаваемая нами, уже приводила меня в трепет; и я вновь искал в движении красоту, страдал от остановок и невыразимости себя; и мы все так же шли среди людей по отвергнутой ими дороге; и если бы они увидели нас, то изумились бы и все так же сказали, что мы возносимся.
Глава четвертая
Безотцовщина
Пролистав череду событий, думается, вы поняли стремительный финальный занавес книги и основную мысль книги. Она, и всем это ясно, проста как день. Многоликому авторству удалось красноречиво показать всю бренность поисков человеческого смысла и форм его выражения. К счастью, всегда остается нечто неуловимое, ускользающее, что, казалось, и могло бы определить всю полноту постигнутой истины. Можно согласиться, что многие внутренне дозрели до высот проникновения в природу вещей, в глубины изначального и конечного, но, прочувствовав смысл внутренно, они не имеют основ для выражения и развития его, они бессильны изъясниться с помощью не то что слов, а и посредством более тонких способов выражения мысли творческих методов осмысления всяческих искусств. Они все так же остаются немы и обыденно реальны, ну и, разумеется, не поняты, и лишь спустя времена немногие чудаки видят в их пробах нечто, что кажется родственным человеческим томлениям и чаяниям, и отсюда возникают новые искатели смысла, иронично глядящие на происходящее вокруг. Это не утверждение, что всякое творчество теряет смысл и напоминает детскую игру в ладушки. Кто же посмеет умалять его увлекательное и благостное воздействие на чувственные души! А я лишь говорю, что нам нужны иные средства выражения, и если сейчас на них нет намека, то я все равно утверждаю, что они появятся завтра. И уже сейчас я способен очертить их контуры.
Так начинал свою лекцию престарелый философ Грубой Дырки, почтенный Нектоний. Он давно уже имел колоссальный успех у малочисленных граждан города, и голос его был удачно поставлен, и одевался он теперь неброско. Его жена часто присутствовала здесь на этой вольной лекции на открытом воздухе в сквере у нового калужского суператра.
- В том далеком 1996 году, когда мы, наконец, покончили с самогоном, продолжал оратор, перед населением встал вопрос: экономика или культура? Этот вопрос был равен по мощи гамлетовскому: быть или не быть! И вот именно тогда наш ушедший в безвременье соотечественник сумел доказать - именно быть и ещё раз быть все-таки слову, а потом уже заботе о куске хлеба!
Три старушки, жена Нектония и двое молодых людей слушали ораторствующего среди осеннего ветерка, падающих и перекатывающихся по сырой земле листьев. Позвякивал холодок, листья нежно шуршали, и от этой музыки осени, от скамеек и небольшой эстрады, специально устроенной для имеющих что сказать, веяло ностальгической патриархальностью, зрелостью и покоем.
Старушки привыкли к философу, а двое молодых людей впервые забрели сюда и плохо понимали, о чем идет речь, так как слово "самогон" было забыто, "быть или не быть" устарело, а "кусок хлеба" звучало очень уж максималистически. Молодые люди удивлялись самоотверженности этого человека, оставшегося верным свободным формам так называемой личной исповеди начала двадцать первого века. Тогда всюду появились такие площадки и эстрадки, похожие на суфлерскую будку в древнем театре, и каждый мог заявить то, к чему хотел призвать остальных, предлагал и подсказывал, до чего дорос сам. В те времена остались живы немногие, и было о чем поговорить. Молодые люди видели эти бурные собрания в кадрах хроники и теперь дорисовывали картину, представляя себя среди шумной толпы кричащих и спорящих в пустых городах, и жалели, что не пережили те удивительные времена духовного потопа. Грузный, но стойкий оратор вызывал в них противоречивые чувства, они не могли понять, почему он говорит намеками, а не так прямо, как это давно делают все. Их внимание привлекала и женщина, сидящая на первой скамейке с вязанием в руках. Она была все ещё рыжей и даже румяной и одета, не так как все, но в ней многое улеглось, осело и остались лишь преданность и забота. Говорили, что она писала большой роман, героев которого выпустила в жизнь. И, проходя мимо эстрады, я порадовался таким знаменательным переменам, послушал и хотел было идти дальше, как вдруг философ прервался на полуслове, сбежал с эстрады и догнал меня.
- Привет, коллега! - тяжело дыша, он жал мою руку.
- Какой я вам коллега? Вы же знаете, что я бездельник.
- Так а я кто? - рассмеялся он тучным смехом.
- Я тороплюсь, - попытался отделаться я.
- Все нас соорганизуете, - хихикнул он. - И как ваш роман, продвигается?
- Так я его оставил в 1999 году.
- Вот как, - равнодушно удивился он, - и что, нет никакой возможности забрать?
- Зачем?
- Ну как же! - воскликнул он, брызнув слюной. - Там же мы. Хотя я и утверждаю, что ничего не меняется, но история есть история, она заполняет ум.
- Да, - попытался ответить я с грустью, - мне стоило бы работать над ним лет десять-пятнадцать, чтобы создать монументальное полотно, отразить поколение, чтобы в каждой строчке застыл образец для подражания.
- О, вас бы хватило на это!
- Благодарю, но на счет назначения творчества я придерживаюсь другого мнения.
- А именно? - спросил он.
- Книги, музыка, картины - не станки, чтобы их усовершенствовать до бесконечности. Это то, что заменяет нам общение, что делает из нас либо уродов, либо совершенствует куда-то туда, - и я показал в бесконечность.
- Да? - он попытался заглянуть за горизонт. - А как вам мои лекции? По-вашему, достиг я хоть какого-то совершенства?
- Конечно, коллега, и достигнете еще, если не будете брызгать слюной, - отвечал я поспешно, - но иногда, Нектоний, мы сами не знаем, насколько кривим душой, когда создаем пример для подражания. И Джоконда для меня не венец, а шлаки Леонардо.
- А для меня венец, - сказал он раздраженно.
- А для вас венец, - не возражал я. - Тогда создавали кувшины. Кто с изящным носиком, кто с оригинальной ручкой, и они, конечно радовали глаз, но были пусты, пока их не наполнили.
- Кто и чем? - Нектоний сделался угрюмым, и его верхняя губа заострилась.
- Чудотворным словом, - отмахнулся я, все тот же ваш соотечественник, о котором вы так туманно упоминаете. Оглянитесь вокруг. Даже ваша жена напоминает Джоконду, к чему и я приложил руку. Если вы припомните, был некто Лев Толстой.
- Не припоминаю, - обиделся философ.
- Так вот, он не понимал, куда заводит откровение в творчестве на любые темы. Оказалось, оно требует собственного совершенства. Многие творцы половинчаты, потому и пишут одно, а живут иначе. Есть книги от энциклопедического ума, и есть книги, как деяния по дороге.
- Но вы не станете утверждать, что они ведут к Духу? - и глаза его заблестели.
- Не стану, потому что не хочу давать вам повод затевать идиотский спор.
- Ну раз вы снизошли, как в старину ангел, посоветуйте, на что мне ориентироваться? Куда идти мне, маленькому человеку? - на этот раз глаза его ехидно сузились. Но я решил ответить как можно спокойнее.
- Одни книги - это отрезок пути для всех или для многих, а в большинстве сочинений совершенствуется авторский интеллект и потому духовное вытесняется, и сами авторы их сжигают, от них бегут, из-за них становятся жертвами пустозвонов, деградируют и сходят с ума, и все для того, чтобы успеть сохранить в себе остатки духовного, и кое-кто успевает.
