Василий Казаринов - Ритуальные услуги
3
Отдавать долг решено было у Люки, благо жила она в пяти минутах ходьбы от пряничного домика, в массивном, с еще основательной сталинской выправкой, десятиэтажном доме, фасадом выходящем на Садовое и изукрашенном поверху, над линией верхних окон, барельефами с типичными для «большого стиля» сценами вдохновенного труда: в полях, цехах и у чертежных кульманов — четкие профили плоских людей, застигнутых и остановленных неведомым мастером архитектурных излишеств в моменты их летящих порывистых движений. Все, как один, восторженно приподняв просветленные лица, глядели вдаль, словно выискивая в тех туманных далях землю за горизонтом, и, глядя на них, я подумал: если мы чего-то и добились за последнее время, так это того, что воспитали в себе привычку сумрачно глядеть себе под ноги.
Люка поволокла покупки к подъезду, я свернул за угол и дворами выплыл к заветной гавани, по которой нервно курсировало неопределенного возраста бледнолицее существо в надетом на голое тело просторном и крайне поношенном вельветовом балахоне сугубо поэтического фасона, первозданный оттенок которого определить уже не представлялось возможным, слишком коротких, открывавших жилистые щиколотки, джинсах и сандалиях на босу ногу, которые по такой жаре, наверное, и смотрелись бы уместно, если бы их носитель имел обыкновение хоть раз в год споласкивать ноги и остригать ногти. Сосредоточенно почесывая мягкую и жидковатую, неровными островками вспухающую на истощенном лице бороду, существо уставилось на меня и на удивление гулким, глубоким, поразительно объемным, неизвестно как умещающимся в цыплячьей впалой груди, голосом осведомилось:
— Вершительница скорбных дел у себя?
— Привет, Алдарионов, — ответил я, прикрывая дверь лимузина. — Если ты про Люку, то ее нет. Она скорбит в тиши уединения. Но я уполномочен представлять ее интересы. Пошли в офис… А кстати, у нас что, начался месячник творческой интеллигенции? Недавно Бэмби свидетельствовала почтение — от лица мастеров монументалистики. Теперь вот ты — от лица литературы. Выходит, все искусства в гости к нам. Не хватает разве что мастеров балета.
— Да ну их в баню, — прогудел Алдарионов. — Они все педики.
— Я где-то слышал, что среди них встречаются и женщины, — сказал я, когда мы поднялись наверх и вошли в приемную.
— Один черт, — махнул он рукой, окунул ее в висевшую на плече холстяную суму, напоминавшую безразмерный накладной карман без клапана, извлек оттуда бутылку водки и водрузил ее на стол.
— Ого, Костя! И чем ты так воодушевлен? — спросил я, поглаживая ребристый бочок «Гжелки». — Что-то удалось продать? Что именно? Частушки, анекдоты или гимн?
Костю я знаю почти с первого дня работы Хароном и не перестаю им восхищаться. Когда-то он закончил Литературный институт и с тех пор ударно трудится на литературной ниве, то есть пишет абсолютно все — стихи патетические и лирические, глубокомысленные эссе и критические дневники, частушки и анекдоты, рассказы всех возможных мастей, включая эротические, статьи и заметки в прессу, интервью с представителями бомонда, а кроме того, подхалтуривает в какой-то забавной конторе, которая создает корпоративные гимны. Разумеется, Костя участвовал и в конкурсе на лучший текст нового гимна нашей страны, но весовая его категория в сравнении с мэтрами этого монументального жанра оказалась явно легковата.
— Вот именно, — с серьезным видом кивнул он. — Гимн.
— И в честь кого? Корпорации «Юкос»? Группы компаний «Альфа»? Банка «Национальный кредит»?
— Ты просто обхохочешься! — сказал Костя, усаживаясь на стул напротив меня.
— Ну?
— В честь президента.
Это сообщение заставило оторваться от созерцания водочной наклейки.
— Что? — поперхнулся я.
— Что слышал. Президента в честь. Это прямо усраться про любовь что за история! — Он мечтательно закатил глаза и уставился в потолок. — Встретил тут как-то случайно в одной редакции чувака, он, как оказалось, пописывает всякие пасторальные песенки — ну, про родной край там, пшеничное поле, березу у околицы… Ну вот. Я ему и говорю: а слабо слабать песню про президента? Музыка твоя, слова мои. И сбацали. Мужик текст на музычку кинул, на свои бабки в студии записал. А потом кассету как-то ухитрился сунуть кому-то — то ли в Думу, то ли вообще министру социального обеспечения.
— И что президент?
— Пока не знаю, — пожал щуплыми плечами Костя, косясь на дверь в кабинет Люки. — Так что, ее не будет сегодня?
— Думаю, нет.
— А я вам новую порцию принес. — Костя извлек из сумы коленкоровую папку, разумеется тоже кошмарно потрепанную, с на честном слове держащимися тесемочными завязками.
Талант Кости настолько многогранен, что, помимо всего прочего, из-под его пера выходят еще и эпитафии, которые он время от времени притаскивает нам.
— Давай посмотрю.
— Да что ты в этом понимаешь? — как обычно, насупился он.
— Ты же знаешь, у меня есть опыт в журналистике вообще и в публикаторстве в частности. — Я выдернул из его руки папку. — В школе мне доверили выпуск стенной газеты «Костер». И потом, я ведь с рецензированием эпитафий тебя еще ни разу не подводил. Во-первых, я, будучи погруженным в контекст, лучше тебя чувствую стилистику и настроение этого жанра. А во-вторых, безошибочно ориентируюсь в Люкиных вкусах.
Я раскрыл папку, заранее зная, что в ней обнаружу: стопку отпечатанных на полуслепой машинке листов, в верхнем правом углу которых проставлено имя автора (даже если творение состоит из одной единственной строки), а в левом нижнем — паспортные данные создателя текста, адрес, номер пенсионной книжки и прочие реквизиты. Уже не в первый раз рецензируя творения Алдарионова, я действовал по накатанной схеме, то есть бегло просмотрел всю пачку, раскладывая листки по отдельным стопкам: всего их, как правило, набирается шесть.
В первой оседают тексты, созданные Костей в порыве сердобольного к себе отношения: как правило, они представляют собой обращение безутешных родственников к усопшему. Вторые отстраненно философичны — они Косте удаются совсем неплохо. Третьи написаны под настроение сугубо лирическое. Четвертые есть слово, вымолвленное в простоте, — и, как всякое такое слово, оно тоже, как правило, удачно. Пятое — обращение к Создателю. И шестое — ни в какие ворота не лезет.
— С чего начнем? — спросил я, опуская ладонь на стопку с воображаемым грифом «Ни в какие ворота». — С грустного?
— Да что ты понимаешь… — на всякий случай обреченно пробормотал Костя, приготовившись слушать приговор.
— Ну, поехали, — сказал я, извлекая из пачки лист, и, держа его — согласно поэтической манере читать стихи — в парящей несколько на отлете руке, продекламировал:
Не высказать горе,
Не выплакать слез,
Навеки ты радость
Из дома унес.
— Костя, я ничего не имею против смысла этого творения, — заметил я после паузы. — Но ритмическим строем оно мне поразительно напоминает жанр частушек. Или вот еще:
Ты спишь, а мы живем,
Ты жди, а мы придем…
— При чем тут частушки?! — взбеленился Алдарионов. — У частушек совсем иной мелодический строй. Вот послушай; — Он откашлялся и тягуче пропел:
Вот упал метеорит,
А под ним еврей лежит.
Это что же за напасть?..
Камню некуда упасть!
— Ну ладно, — согласно кивнул я. — Убедил. Пошли дальше.
Проходящий, остановись,
Обо мне, грешном, помолись.
Я был, как ты,
Ты будешь, как я.
— Это слишком рискованное откровение, — прокомментировал я. — Надо же быть полным идиотом, чтобы остановиться у памятника с таким текстом. Да еще помолиться. Я понимаю, конечно, философскую подоплеку — мол, все там будем! — однако высказана она слишком в лоб: «будешь, как я…» Тебе случалось видеть труп после того, как он полежит в земле?
— Да, — кивнул Алдарионов. — Ты прав, пожалуй. Давай выпьем. — Он свернул «Гжелке» синюю ее головку, налил в стаканы. Мы выпили, Костя выдохнул в меня винные пары: — Давай, мордуй меня дальше, сатрап.
Я не понял, при чем тут сатрап, но продолжил экзекуцию:
— Этот текст явно навеян лирическим настроением. Но сделан он крайне косолапо, вот послушай сам:
Как линь желает к потокам воды,
Так желает душа моя к тебе.
— При чем тут линь? И почему не сом, скажем? Сом — даже чисто внешне — это куда более печальная рыба, нежели линь. И потом, что такое «потоки воды»? Сказал бы проще — река. И вообще придал бы этому простому мотиву аллегорический смысл.
— Какой?
— Река жизни, какой…
— Рекой жизни? — недоверчиво переспросил Алдарионов.
— А почему бы и нет? Кстати, развивая эту аллюзию, в моем, например, статусе можно различить черты Харона. Хотя это, конечно, выпендреж, рисовка и не более, чем беспомощные игры плоского, недалекого ума.
