Зигмунт Милошевский - Доля правды
— Пан Роман…
— Да, да, понимаю. Ему особо не пришлось напрягаться, достаточно было вспомнить об американском пенициллине, и гэбисты тут же захомутали Вайсброта. На сей раз сандомежская улица могла лишь следить за развитием событий. А шла уже весна, приближалась Пасха, приближался праздник Песах, приближался срок родов пани Вайсбротовой.
Шацкий закрыл глаза. Только не это, только не это, подумал он.
— Врач сидел в тюрьме, говорят, где-то на территории нынешней семинарии, не знаю, правда ли. А жена ведь не врач, пенициллина нет, к тому же муж, видимо, был для нее всем, и она ни с кем в городке так и не подружилась. Но люди все-таки ей помогали, не давали умереть с голоду.
— И что же произошло?
— Как я уже сказал, приближался срок родов. Жена Вайсброта была, что называется, слабенькой конституции. Доктор сходил с ума, знал, что его не выпустят, но умолял, чтоб хотя бы ей разрешили на несколько дней прийти в тюрьму, чтоб он мог принять роды. Я читал эти леденящие душу протоколы, он то сознавался во всем, то ото всего отказывался, лишь бы только подлизаться к следователю. Сыпал какими-то высосанными из пальца фамилиями, обещал, что выдаст международную шпионскую сеть, если только они разрешат ей прийти. Не разрешили. Как бы то ни было, судя по фамилиям допрашивающих, скорее всего, не разрешили его же единоверцы.
— И Вайсбротова умерла?
Мышинский открыл банку колы, выпил залпом и тут же опорожнил вторую. Шацкого так и подмывало спросить, почему бы не купить двухлитровой бутылки, но он махнул рукой. Ждал спокойно, когда архивист продолжит.
— Да, хоть и не должна была. Жители любили доктора и позвали лучшую акушерку, чтобы приняла роды. Но, как на беду, акушерка пришла с дочкой. И она и дочка были суеверны. Нетрудно догадаться, что случилось потом. Вошла она в дом и первое, что увидала, — стоящую у дверей в погреб бочку с огурцами. И конечно же смекнула, что никакие это не роды, а западня, что евреи только и думают, как бы похитить ее куколку, выпустить кровь для мацы, а новорожденному обмыть ею глаза, чтобы слепым не оказался. Развернулась она да и выскочила.
— Но ведь там же никого не было.
— Духов тоже нет, а люди боятся. И убежала. Пришла другая акушерка, но не такая умелая, а роды были тяжелыми. Вайсбротова всю ночь кричала, а на рассвете скончалась вместе с малюткой. Говорят, и поныне можно услышать на Замковой ее крик и плач младенца. На следующий день Вайсброт повесился в камере.
Роман Мышинский замолчал и сложил свои бумаги в аккуратную стопочку. Открыл следующую банку колы. Шацкий встал и, опершись о подоконник, смотрел на сандомежские дома, на виднеющиеся вдали крыши Старого города. Он был и в особняке на Замковой, и в Назарете, в этом бывшем гэбистском застенке. Везде трупы, везде какие-то духи, сколько же таких мест он посетил в своей жизни, сколько мест, отмеченных смертью?
Мышинский откашлялся. Казалось бы, Шацкого должно интересовать продолжение, ведь это был всего лишь театральный задник, теперь архивист свяжет героев сегодняшней драмы с героями драмы послевоенной, и все станет ясно. Так почему же он медлит, почему не торопится узнать? Ведь эта информация означает арест, завершение дела, успех. Он медлит — его терзает внутреннее беспокойство, что-то в нем сопротивляется. Он не в состоянии выразить это словами, назвать вещи своими именами. Сейчас все встанет на свое место, рассыпанные элементы паззла будут уложены, все улики — важные и незначительные — найдут свое объяснение. Но хотя он еще не знает подробностей, его мучит странное ощущение фальши — так часто бывает со зрителем в кино или в театре. Все вроде бы хорошо написано, хорошо поставлено, неплохо сыгранно, а чувствуется, что это всего лишь театр, вместо героев видно актеров, зрителей и люстру под потолком.
— Ежи Шиллер? — спросил он наконец.
— Его отец был командиром отряда Конспиративного войска польского, тем самым, что донес на Вайсброта, обвинив его в шпионаже. Интереснейшая фигура, до войны жил в Германии и там вместе с другими основал «Союз поляков». Когда же грянула война, приехал сюда сражаться с немцами и даже прославился в истории подполья, на его счету масса диверсий, некоторые весьма эффектные. Однако потом пришел к заключению, что коммунистов ненавидит сильнее немцев, и ушел в лес, к партизанам. В сталинские времена поймать его не удалось, а позднее он перестал быть врагом народа, но вернулся в Германию, где в восьмидесятые годы и пробил его последний час. Сын Ежи родился уже там.
— Гжегож Будник?
— Сын начальника гэбэшной тюрьмы.
— Того, который не разрешил доктору принять роды у жены?
— Того самого. На его совести много подобных грехов. Тем не менее он дожил до глубокой старости и спокойно умер в девяностые годы.
— А Будникова? Каким образом она-то была связана с этими событиями?
— Признаться, я долгое время предполагал, что она вообще с ними никак не связана, что погибла из-за мужа. Я решил, что если кто-то настолько безумен, чтобы спустя семьдесят лет выслеживать детей виновников трагедии, то, надо полагать, он может охотиться и за членами их семей.
Шацкий кивнул, рассуждение было верным.
— Но для полного порядка я все-таки решил проверить. Мне повезло, я свел знакомство с одной очень талантливой архивисткой. — Мышинский покрылся едва заметным румянцем. — Она поколдовала в разных базах данных, и что же оказалось? Барышня Будник, будучи еще девицей Шушкевич, приехала сюда из Кракова, а родилась она в Сандомеже в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году. Мать ее, в свою очередь, происходит из Завихоста, год рождения тысяча девятьсот тридцать шестой.
— То есть, когда погибла семья Вайсброта, ей было одиннадцать лет, — произнес Шацкий, и элементы головоломки заняли свои места. — Этакая маленькая девчушка, выросла в еврейском местечке, принадлежала там к меньшинству и понаслушалась разных сказок. Конечно же она могла сильно перепугаться, увидав страшную бочку в разрушенном еврейском доме.
Мышинский не стал комментировать — дело было очевидным. Шацкому оставалось узнать только одну вещь. Одну-единственную. И вновь что-то стиснуло ему горло, словно это что-то не желало, чтобы Шацкий задал свой последний вопрос. Что происходит? Он впервые испытывал подобное чувство. Усталость? Нервы? Возраст? Авитаминоз? А ведь все так прекрасно сходится. Три жертвы в прошлом, три трупа сегодня. Око за око, жизнь за жизнь. Сын партизана, что донес на доктора. Сын гэбиста, что не разрешил принять роды и довел доктора до самоубийства. Дочь маленькой девочки, которая из-за своей веры в кровавую легенду приговорила роженицу к смерти. Но почему сейчас? Почему так поздно? Ведь можно было отомстить раньше, самим виновным, нельзя же наказывать детей за прегрешения родителей. Или у мстителя была какая-то особая цель? А что, если убийца только сейчас узнал правду? Да, фактически это последнее, что нужно узнать. Вопрос уже давно вертелся у него на языке, но не желал вырваться наружу. Твою мать, Теодор, мысленно прикрикнул он на себя, ты обязан узнать, кто это, даже если ответ придется тебе не по вкусу. Ты — чиновник на службе Польской Республики, и через минуту ты узнаешь правду. Все остальное не стоит и выеденного яйца.
— А какова судьба старшего ребенка Вайсброта? — спросил он безучастно.
— Официально такого человека не существует. Тем не менее есть некто, чей возраст более или менее соответствует. Я, можно сказать, случайно напал на его след — он копался в архивах института, и его фамилия осталась в списке пользователей. Он воспитывался в детском доме в Кельцах, а до этого ни в одной из метрических книг я не нашел никаких следов ни о нем, ни о его предках, а искал я, надо сказать, основательно. Теперь этот человек носит самую обычную польскую фамилию, у него есть семья, дочь. Впрочем, он из вашей же братии.
2Дело сделано, остается лишь начать новую жизнь. Какой она будет? Долгой ли? Что принесет? Удастся ли заполнить пустоту любовью и дружбой? Где-нибудь, когда-нибудь. Вот смеху-то. Любовью и дружбой — ничего себе! Мгновенно накатывает безграничная тоска по утерянной молодости и утраченной любви. Да что там, утешает он себя, ни настоящей молодости, ни настоящей любви не бывает… После всех этих злодеяний нет никакой возможности вырвать душу из непроглядного мрака. Ладно, обойдемся. Пустота и мрак — не столь уж высокая цена за спокойствие, за то, что наконец-то исчезла эта удушающая ненависть.
3— Вы ошибаетесь, пан прокурор.
Теодор Шацкий молчал, ему почти ничего не приходилось делать, это была чисто полицейская работа. Маршал, правда, заикался и смотрел виноватым взглядом, но выполнил все предусмотренные законом процедуры. Отрекомендовался, представил юридическое обоснование для задержания, проверил документы задержанного, обыскал его, отобрал оружие, надел наручники, сообщил о праве давать показания в присутствии адвоката или вообще отказаться от дачи показаний.
