Сергей Валяев - Провокатор
Впрочем, праздник всегда с нами. Мы, я, мой Классольцон и цепкие орущие льстивые девственницы летели на авто сквозь мрак ночи, мрак спящего города, мрак декоративного мира.
— А-а-а! — вопил мой директор, крутя, между прочим, баранку. Девочки, прекратите безобразие. Мы сейчас разобьемся!.. Вы с ума сошли?!
Разнузданные фурии хохотали и вовсю, верно, играли в бильярд с тем, что находилось в широких штанах моего приятеля. (Надеюсь, понятно, в какую игру играли честные барышни?) На меня тоже насели две любительницы острых ощущений. Отбиваясь от них, я орал:
— Что наша жизнь?! Игра! И все мы в ней актеры!
— Какие, к черту, актеры? — отвечал истерично Классов. — Девушки, вы играете с огнем!
— Точно, Классман! У тебя быстро воспламеняемый факел. Девочки-девочки, у него в штанах олимпийский огонь!.. — хохотал я. Зажгите его!
— Дурак! — возмущался мой товарищ по несчастью; если несчастьем считать разбушевавшихся блядей. — Ты, дурак, думаешь, что актер в этой жизни?!
— А кто же я?
— Ты?!
— Да, я!!!
— Ты — декорация!
— Ты о чем, Классов? — трезвел я. — На что намекаешь?
— А на то, что не видать тебе миллиона, как собственной жопы!
— Фи, а где культура, блядь, речи? — занервничал я. — И я тебя все равно не понимаю.
— На твою новую картину никто не даст ни цента, это я тебе говорю.
— Почему?
— Потому что он антирежимный. Так мне сказали.
— Кто сказал? — взревел я. — Какая рваная сучь посмела такое брякнуть? Какая ебекила посмела сомневаться? Даже Царь-батюшка не сомневается. Даже Ромик думает, где взять баксы… Этот фильм будет самым лучшим фильмом постсоветской современности. Это я вам говорю — гений эпохи распада, в бога-душу-мать!..
Автобус «Икарус» и командирский джип прибыли к месту боевых событий, когда они не только закончились, но уже подводились неутешительные итоги поражения.
— Убитые? — гаркнул подполковник, похожий на полевую мышь.
— Никак нет! — отрапортовал молоденький офицер-«пушкарь».
— Раненые?
— Нет.
— А что же есть, вашу мать?! — взревел подполковник.
— Вот это… все! — Офицер широким жестом продемонстрировал разбитую технику и молчаливые пушки с разбежавшимся расчетом. — Танк какой-то… некондиционный, — пытался оправдаться.
— Некондиционный?
— Да, Т-34?
…Фотокинорепортеры с большим увлечением и энтузиазмом снимали последствия странного сражения при ж/переезде. Из-за занавески на окне автобуса осторожно выглядывал Санька. Его русая голова утопала в иноземном кепи.
— …И убитых нет? — недоумевал генерал Мрачев. — И раненых? — Бросив в раздражении трубку телефона, прошел к секретной карте военного округа. Присутствующие генералы последовали его примеру. — Так, здесь они продрались, — задумчиво проговорил. — Хотя и могли прошмыгнуть… Куда это они?
— Эта дорога на белокаменную, — сказал генерал ВДВ.
— Шутиха им нужна, — заметил Артиллерист. — Себя показали и нас наказали, канальи.
— И кто? Четыре старых дуралея! — возмутился Ракетчик.
— Четыре Героя Советского Союза! Кажется, для нас это многовато? снова задумался генерал Мрачев.
— А дайте моим орлам взлететь соколами, — предложил генерал ВДВ.
— Танк — не бабочка! — хмыкнул Связист. — Может, с ними связаться по рации?
— Да нет у них связи, — отмахнулся Мрачев. — Любопытствовал у директора. Не успели установить.
— Бардак! Ну? — взялся за лысину Артиллерист.
— Дайте «Градом» щелкнуть! — решительно предложил Ракетчик.
— Хочешь второй Кавказ здесь открыть? — укоризненно спросил Мрачев. И обратился к генералу ВДВ: — Готовь, Виктор Степанович, своих небесных птах.
— Есть!
Над теплой степью и современной импортной техзаправочной станцией с небольшим трепещущим флагом летали птахи.
Скоростная магистраль была пугающе пуста. Из игрушечного жилого домика, выкрашенного в яркий кислотный цвет, выбрался пузатенький бюргер в шортах и майке — Фридрих Гесс. В его руках была зажата банка пива. Бюргер опустился на лавочку со столиком и, задумавшись о чем-то своем, национальном, медленно начал цедить пиво.
Из глубокой думы вывел его шумный приезд на велосипеде Василия, рубахи-парня и помощника-ученика. Вася на вертлявой веломашине был весьма хмелен:
— Фридрих! А я те самогонки из березовой табуретки!..
— Я не п'у тапур'етки, Вас'я, — укоризненно проговорил Ф. Гесс. — Хде афто, Вас'я?
— Какие авто? — не понял помощник, укрощая велосипед. Однако, осмотревшись, тоже удивился. — Ё-мое! А где поток?
— Вся страна отдыхай?
— Может, того… путч?
— Пучч?
— Ну, революция! Ваши же Карл Маркс и Фридрих, кстати, Энгельс… Клара Целкин, да?.. Роза Шлюхсенбург, ну?
— О! Бог мой! — в ужасе вскричал несчастный, обращаясь к небу.
Но небеса были безгласными, лишь пели в них жаворонки — предвестники грозы.
От ж/переезда, к облегчению войск, стартовал «Икарус», переполненный журналистской братией; стартовал по явному следу, оставленному траками Т-34. Вытирая грязное лицо обшлагом, подполковник, похожий на полевую мышь, проговорил нерешительно:
— Быть гражданской войне, я не я буду!
К месту чрезвычайных событий подкатили серебристый «мерседес» и еще несколько казенных автомобилей. Из «мерседеса» выбрались вальяжный Натовец и господин Костомаров. Медленно прошли вдоль обочины, глазея на поврежденную технику, облепленную бойцами, на ревущие тягачи, на суету командиров… За ними на расстоянии следовала группа сопровождающих лиц.
В мирной тишине летнего дня появился странный тревожный звук, будто идущий из-под земли. Фридрих Гесс тоже встревожился; беспокойно прошелся по вверенному хозяйству — в тени мехмастерской посапывал утомленный Василий; на столике, как артиллерийский снаряд, стоял бутыль мутного самогона, рядом с ним нервно позвякивал грязный граненый стакан невероятной емкости. Бюргер решился выйти на мягкий асфальт шоссе; присел на корточки для удобства слухового восприятия — гул приближался и был необратим, как рок.
Степной и вольный ветер врывался через открытый верхний люк в боевую рубку Т-34, гуляя по ней ощутимыми полевыми запахами. Старики молчали, отдыхали от первого боя после 45-го года. Лишь Ухов работал — вел боевую машину с веселой одержимостью. Он и сообщил экипажу:
— Командир! Вижу бензин!.. И человека… Чего делает-то?
Скорый Беляев вынырнул из верхнего люка и увидел: яркими красками пестрела бензозаправка, а на шоссейном гудроне сусличным столбиком застыл странный человек с ухоженным нерусским лицом.
— Хенде хох! — веселя душу, заорал Беляев. И увидел флажок с крестом, реющий в чистой синеве русского неба. — А это что такое, едреня-феня? Кресты фрицевские. А ну, вашу мать!.. — И нажал гашетку крупнокалиберного пулемета, срезая пулями примету чужого вторжения.
Фридрих Гесс окончательно изменился в лице, испуганно вздернул руки вверх и шлепнулся на свой крепкий бюргерский зад.
Трудно не согласиться с утверждением, что жизнь берет свое. Как я ни сопротивлялся, как ни брыкался, как ни проклинал моего директора моей души Классова, но он, непьющий и трезвомыслящий, отсек меня, одурманенного праздником, от восторженных пухленьких поклонниц, затолкнул, сука тревожная, в качестве мешка с дерьмом на заднее сиденье студийного автомобиля, хорошо хоть не в багажник, и мы, посредники иллюзий, вырвались на тактический простор ночных улиц.
На столице, как каинова печать, лежала мгла. Возникало такое, повторю, впечатление, что на всех столбах вывинтили лампочки.
— Куда это мы тащимся, мутило? — возмущался я. — Мало того что ты не дал насладиться прелестями жизни, так еще и везешь неизвестно куда!
— Мне известно, — ворчал мой друг. — Ко мне домой.
— Зачем?
— Во-первых, я не хочу, чтобы ты превратился в рассохшуюся декорацию!
— Чего-чего? — не понимал я. — Классберг, ты объяснись! Ты, кажись, меня оскорбляешь?
— А во-вторых, там у нас встреча.
— С кем?
— С тем, кто может дать миллион.
— Пиздюлей?
— Нет, долларов.
— Это хорошо, блядь! — потянулся притомленным организмом. — А что ты, Классман, нес там по поводу декораций?
Мой приятель, который, вероятно, окончательно спятил от быстро меняющихся событий, принялся городить некую околесицу по поводу того, что жизнь — это игра и мы в этой игре — актеры, однако большинство населения даже не статисты, а скорее всего использованные декорации.
Надо признаться, образ мне понравился. Я так и сказал:
— Образ замечательный! — Но дополнил товарища: — Однако это не касается меня. Пока есть у меня душа, я буду главным действующим лицом в этой сумасшедшей, но прекрасной жизни.
— Не говори красиво, — одернули меня. — И не зарекайся. Как бы не пришлось ее заложить, душу-то.
