Джонатон Китс - Химеры Хемингуэя
— Вечно все оправдывают Стэси, говоря, что она уникальна, — заметила Мишель, — но иногда я сомневаюсь, есть ли в ней хоть что-то особенное. — Она прошла на кухню. — Ты как думаешь, Джонатон? Она ведь, кажется, близка с тобой, как ни с кем из нас.
— Не понимаю, о чем ты.
— Она доверяет тебе то, о чем не сказала бы мужу или ближайшей подруге.
— Мисс Флаунс — это ерунда.
Мишель открыла бутылку с пивом и вручила мне. Себе из холодильника пива не взяла.
— Мисс Флаунс ерунда? Да ты вещал так, будто на ней свет клином сошелся.
— Я думал, тебя это позабавит.
— Как Саймон, вероятно, позабавился, услышав, что для него Анастасия — потенциальная обуза.
— С чего вдруг он тебе это сказал?
— Спросил, согласна ли я. — Она перекладывала ложки и вилки в ящике для приборов, словно это могло что-то изменить. — Тогда у меня не было ответа.
— Тогда?
— Может, пару часов назад.
— А сейчас есть.
— Я еще не знаю точно, чему верить.
— Может, я могу что-то объяснить? — Покончив с пивом, я выбросил бутылку в…
— В корзину для перерабатываемых отходов, пожалуйста.
— Ну да. — Я переложил пустую бутылку в мусорную корзину, специально окрашенную в голубой — напоминание о ясных днях впереди, заслуженных простейшей домашней рутиной. — Мне кажется, ты хочешь что-то сказать.
— Куда ты дел ложечку для дыни?
— Что?
— Ты один раз ею пользовался, пару лет назад. С тех пор я ее не видела.
— Возможно, она у меня дома.
— Я хочу, чтобы ты ее вернул.
— Она стоит семьдесят девять центов, вряд ли больше. — Я запустил руку в карман брюк.
— Мне не нужны твои деньги.
— Может, скажешь мне, в чем дело?
Она захлопнула ящик для приборов.
— Я слишком устала. Пожалуйста, выключи свет, когда соберешься спать.
— Сейчас всего… — Я взглянул на кварцевые часы у нее над головой. — Восемь тридцать.
— Вот и радуйся. Больше времени на книгу, да?
— Ты сама хотела, чтобы я вернулся к романам.
— Не сомневаюсь, у тебя выйдет бестселлер, дорогой.
— Почему ты так говоришь?
— Раз ты внимателен к Анастасии, я уверена, она поделится с тобой всем, чего достигла.
Она поцеловала меня в щеку и не сказала больше ни слова.
Затем почистила зубы и легла спать. Я начал разбирать учиненный бедлам. У стремянки я обнаружил свои рукописные заметки, так и лежавшие в обычной папке для рецептов, одной из трех (с пометкой Д.О.С.Л.), что я заметил у ее ног, — неизвестно, успела она их проверить или нет. Но и это ничего не объясняло: она могла иметь в виду что угодно, ее слова полнились загадочным смыслом — который вкладывала она сама или на пустом месте выдумывал я. Она рассердилась. Хотя бы в этом можно не сомневаться. Но если после разговора с Саймоном ее подозрений хватило, чтобы привести квартиру в такое плачевное состояние, возможно, одно это и объясняло ее ярость. Однако если она нашла мои записи, она узнала кое-что еще: в зависимости от того, что Саймон рассказал ей о новом романе жены, Мишель могла сообразить, что Анастасия и я, по сути дела, пишем одну и ту же книгу. Мишель сомневалась, есть ли в Стэси нечто особенное. Правда, история, которую я успел записать, рассказывала о Стэси до кражи «лирической легкости юности» Хемингуэя (каковая явилась, как Хемингуэй и предупреждал, «такой же непрочной и обманчивой, как сама юность»). Однако достигают ли тайные любовники такой близости, чтобы искусство их исказилось до нечаянной неотличимости? Я мог бы размышлять о своем интеллектуальном родстве со Стэси бесконечно, не приди мне в голову другая, несколько менее философская мысль: а что, если Мишель обнаружила ту уцелевшую страницу оригинала хемингуэевского романа, вверенную мне Анастасией? Я вложил страницу в книгу на полке Мишель: поскольку она никогда не читала того, что в своей нечувствительности ко времени нуждалось в переплете, я решил, что надежным местом будет «Исчерпывающий указатель библейских слов и выражений» Стронга, унаследованный ею от бабки вместе с собраниями сочинений Августина, Ансельма, Шекспира, Скотта и Киплинга, а также разрозненными ранними изданиями Оскара Уайльда и ему подобных; все они хранились в массивном дубовом книжном шкафу, где она рассчитывала однажды выставить наши семейные фотографии. Как и Стэси, я попытался действовать по науке, вложив последнюю страницу рукописи в конкорданс под заглавием «Падший», где, естественно, была ссылка на строку из 2 Книги Царств, 1:27 — «Как пали сильные, погибло оружие бранное!» — откуда Хемингуэй стибрил название своего первого потерянного романа.
Но, как ни справедливо было предполагать, что вряд ли Мишель — по крайней мере, в этой жизни — захочет узнать, где именно в Библии короля Якова[56] упоминается падшая девственница, традиция, лик, ковчег и Вавилон, я не предполагал обнаружить сам шкаф падшим на пол. Киплинг, укомплектованный в восемнадцать единообразных томов, валялся унылой грудой рядом с перевернутым ящиком стола, а «Исповедь» Августина была грубо расплющена тяжестью шкафа. «Пусть же обратятся, пусть ищут Тебя; если они оставили Создателя своего, то Ты не оставил создание Свое».[57] Закрепив полки, я поставил книгу на место. Возвращая комнате обычный порядок, я обнаружил другие работы Августина, собрание стихов Лонгфелло и Лоуэлла. Я разбирал все, расставлял по местам мебель, раскладывал подушки по диванам, ставил искусственные ирисы в пластиковые вазы, имитирующие металл. Указатель исчез.
Я проверил спальню. Куда бы она его ни дела, ей все равно как следует не спрятать вещь такого размера и веса. Я подошел к ней. Опустился на колени, чтобы заглянуть под кровать.
— Иди спать, Джонатон, — сказала Мишель. — Который час?
— Около полуночи.
— Что ты делаешь? — Она подперла рукой подбородок. — Что ты шаришь под матрасом? Я здесь, сверху. — Она протянула ко мне другую руку, погладила меня по носу пальцами, что пахли мылом и кремом. — Извини, я была не в себе.
— Я не хотел тебя будить.
— Я знаю, это не твоя вина.
— Что?
— Она не так невинна, какой кажется.
— Кто?
— Есть пределы тому, что ты можешь делать для Стэси.
— Почему?
— Я знаю, я сама тебя в это втянула. Я знаю, ты пытаешься помочь. Ты не знаешь мир так хорошо, как я, милый. Вот почему ты писатель, а я журналист. Я должна тебя защищать, потому что люблю тебя. По-моему, тебе нужно перестать торчать у Стэси. Мне приходится полностью доверять тебе, но не уверена, что смогу так же доверять ей.
— Со мной она всегда честна.
— Верь во что угодно, милый. Но, пожалуйста, ложись спать. Дай мне обнять тебя. — Она притянула меня к себе. — Потому что я собираюсь защитить тебя, хочешь ты этого или нет.
— Чем заканчивается эта история? — спросил я Анастасию назавтра. — В романе что-то должно произойти.
— Зачем?
— Должно быть заключение. Точка.
— Меня поймают?
— И что тогда?
— Не знаю. Это еще не произошло.
— Постарайся представить.
— Но, Джонатон, я не могу представить, как хоть в чем-то, что я когда-либо делала, может быть точка. Я не знаю, что случилось бы, если б меня поймали. Если б я нашла конец для своей истории, он бы не был вымышленным.
— Но ты же понимаешь, необходимо…
— Ты ждешь озарения?
— Согласен на завершение.
— По-моему, какой-то президент или генерал, или кто там еще, говорил, что история — всего лишь одно чертово событие за другим.
— Верно — для президента или генерала. Жизнь в настоящем и есть просто одно чертово событие за другим. Но повествование бывает только после свершившегося, когда моральный вес поведения можно сопоставить с моральным весом намерений.
— Джонатон, дорогой, мы — не после свершившегося.
— Но мы ничего не достигнем, если так и застрянем в настоящем. Ты можешь бросить Саймона. Мы можем начать сначала.
Она грустно улыбнулась:
— Знаешь, что Гертруда Стайн сказала Хемингуэю, когда он прочитал ей отрывок из «Как пали сильные»?
— Я думал, никто не видел оригинала рукописи, кроме тебя, меня и…
— Он тогда очень уважал ее мнение. Наверное, пришел к ней в салон и читал ей наедине. Позже она цитировала другим только свой ответ.
— Ей понравилось, но она уже не знала почему?
— «Начни заново, — сказала она ему, — и сосредоточься».
— Он так и сделал.
— Ему пришлось. А я не могу.
— И что?
— Посмотрим.
— Ты знаешь.
— Еще нет.
— Галатея, — сказал я.
Она сжала мою руку:
— Пигмалион.
x
Судя по счетам, ты ходила в супермаркет. Вспомни, ты не выходила из квартиры, с тех пор как вернулась из клиники; почти ничего не ела и не спала по ночам, бесчинствовала каждый день и, должно быть, выглядела дай боже, мало напоминала человека, не говоря о восхитительном молодом авторе самого знаменитого романа современной Америки. Я тебя знаю, Стэси: не обладая ни координацией, ни предусмотрительностью, необходимыми, чтобы незаметно маневрировать с тележкой среди толп народу в проходах, ты взяла корзину. И в любом случае ты не собиралась принимать так много, столько лишь, чтобы мы не ошиблись, чтобы твое пробуждение не утратило драматизма, даже если бы мы вели себя так, словно это был несчастный случай.
