Светлана Гончаренко - Сыграй мне смерть по нотам...
— Отзывчивый?
— Да! Он тому своему пожилому другу лекарства доставал. Сейчас всё можно купить, только дорого, пенсионеру не по карману. Андрей препараты добывал бесплатно.
— Поразительно!
— Да, он такой! — с гордостью подтвердил Витя. — Мы с ним помогаем людям. Всем, кто просит.
— А Алла Леонидовна вместе с вами людям помогает? — поинтересовался Самоваров.
Андрей Андреевич захотел горячо возразить на это из ванной, но поперхнулся — очевидно, водой с марганцовкой — и с шумом брызнул на стену.
— Вам, Андрей, сейчас нельзя пытаться говорить: рвотные массы попадут в дыхательные пути! — заволновался Витя и исчез в ванной.
Оттуда донеслось его успокаивающее:
— Держите голову ровнее, вот так! Я помогу!
— А-а-а-эк! — вскрикнул Андрей Андреевич, а Витя продолжил, снова выглянув к Самоварову:
— Алла Леонидовна знает, что мне необходимо работать. Мне нужно облегчать страдания людей. Я ведь после выписки из стационара был у неё на практикуме. Она мне очень помогла и стала находить возможности, чтоб я реализовался. Я ведь уже мыл пол и сантехнику чистил в горбольнице. Я работал в прачечной, в стационаре на Луначарского. Только это всё не то! Мне надо видеть страдающие лица людей и нести им облегчение. Чтоб эти лица потом улыбались! Как раз Андрей в этом мне помог. Я ему благодарен.
— А лекарства для страдающих лиц где вы брали? Кто их назначал? Вы сами, что ли? — не унимался Самоваров.
— Я не имею права ничего назначать, я не врач. Андрей со специалистами консультировался и всё мне приносил.
— Страдальцев тоже он подбирал?
— Андрей больше общается с людьми — значит, больше видит несчастных, тех, кому нужна помощь. Но у меня и свои больные есть, в основном из стационара, где я наблюдаюсь. Вот Альберт Михайлович Ледяев, тоже музыкант — вы ведь знаете его? Он ослаблен после гриппа, и я ему помогаю.
Самоваров понимающе покачал головой.
Он не знал, стоит ли сейчас заводить речь о самом главном. Момент вроде бы подходящий, да и Стас неизвестно когда сюда доберётся. С другой стороны, неофициальный разговор к делу не подошьёшь. А дело выходит непростое, двусмысленное.
Самоваров всё-таки решил рискнуть.
— А помнишь ли ты, Витя, старого скульптора Щепина? — осторожно начал он. — Этот скульптор собачек, коровок лепил. Он-то чем болел?
Андрей Андреевич выглянул из ванной, блеснул воспалёнными, заплаканными глазами из-за могучего Витиного плеча с полотенцем.
— Зачем вам это, Николай Алексеевич? — жалобно взмолился он. — К чему мучить больного, не отвечающего за свои слова? Это стыдно! И ты, Витя, чего тут разговорился? Впервые такие длинные речи от тебя слышу. Зачем эти расспросы? Какие коровки? Какое это всё имеет значение?
— Помню я скульптора, — как ни в чём не бывало продолжил Витя.
Наверное, он всегда делал то, что надо, не обращая внимания ни на какие препятствия.
— Мы раз к нему даже с Тормозовым Алексеем Ильичём заходили — вы ведь его знаете? — сказал он.
— Знаю, — подтвердил Самоваров.
— Что?! — взвыл Андрей Андреевич. — Какой ещё Тормозов?
— Мой друг по стационару, — невозмутимо пояснил Витя. — Он хотел в туалет. Скульптор пьяный сидел, больной и несчастный. Его все забыли. Человек нуждался в участии и страдал ишемией — вы же, Андрей, в курсе! Тормозов в туалет сходил, Андрей статуэтку у старика похвалил, а я сделала укол.
— Вы что, втроём приходили? — изумился Самоваров.
— Нет, Тормозов после туалета побежал часы Алику покупать. А Андрей пришёл минут через пятнадцать. Он принёс лекарство и сразу ушёл…
— Что ты несёшь! Я надеюсь, вы понимаете, Николай Алексеевич, что всё, сказанное этим человеком, не имеет никакого смысла, — неожиданно твёрдо заявил Андрей Андреевич, протискиваясь из-под Витиного локтя и промокая Витиным полотенцем своё мокрое лицо и живот. — Ничего не было, никто ничего не видел и не знает. Все кончилось. Прошлое — в прошлом.
— А укольчики, в том числе сделанные четверть часа назад? — напомнил Самоваров.
— Это всё Витин бред. Выдумки, болезненные фантазии! А фантазии юридически ничтожны!
Через час Самоваров торопливо пересекал тёмную улицу. Нигде не было ни души. Круглосуточный супермаркет сиял пустынями залов и никому в такой поздний и стылый час не нужными горами товаров. В дверях магазина, за стеклом, узкой рыбкой застыла Настина фигурка.
Когда Настя увидела Самоварова, она выскочила на крыльцо и перебежала улицу так легко, будто её несло ветром. Она размахивала руками и кричала:
— Что случилось? Ты не ранен? Я видела, как «скорая» подъехала. И, кажется, майор Новиков пришёл?
Самоваров поймал её на лету.
— Нельзя так по гололёду мчаться! Ещё пара подобных прыжков — и ты в травматологии. А там, — он кивнул в сторону знакомой девятиэтажки, — там плохо.
— Неужели?..
— Почти. У Шелегина кома. Его, оказывается, под руководством Андрея Андреевича потихоньку притравливали инсулином — ставили уколы, которые совершенно не нужны.
— Витя ставил? Этот страшный, огромный, молчаливый Витя? — обмирая, спросила Настя.
— Да, уколы делал Витя. Он оказался не таким уж молчаливым и совсем нестрашным. Просто он очень добрый человек. Зато врач из «скорой» сказал, что от Витиных уколов у Шелегина катастрофически упал уровень сахара в крови. Похоже, именно сегодня наш итальянец должен был отправиться к праотцам — как безнадежный и всем надоевший овощ. Но пока не отправился. Его отвезли в больницу. Мы с Дашей вовремя ему конфету скормили. Он жив, и, говорят, надежда есть.
— Вот видишь! — запрыгала Настя, держась за самоваровский рукав. — Ты вовремя пришёл! И ты, как всегда, оказался прав!
Вера Герасимовна повернулась в сторону оттаявшего окна и заявила не без гордости:
— Я предсказывала, что к Новому году морозы прекратятся. И вот полюбуйтесь: сегодня всего минус шесть, ни ветерка и очень симпатичный снежок.
Детсадовским словом снежок она назвала густое кишение лохматых хлопьев, которое совершенно смазало за окном пейзаж, перемешало небо с землёй и залило комнату тем слабым и ровным серым светом, какой бывает только во время большого снегопада.
— Ничего удивительного — морозы не могут держаться целый месяц. Так не бывает, — рассеянно сказала Настя.
Она разглядывала свадебное приглашение, которое принесла Вера Герасимовна. Оно было необыкновенно нарядное приглашение — с тиснёными белыми розами, парой золотых колец и густо наклеенными блёстками.
— Бывает! Я давно живу и многое повидала. Однако я слышала, что самые экстремальные холода ожидаются к весне. Это естественно в эпоху глобального потепления, — вздохнула Вера Герасимовна.
— И это потепление? — удивился Самоваров. — В потепление должно теплеть, а вон у нас на католическое Рождество было под сорок!
— Естественно! Это глубоко не наш праздник, — сказала Вера Герасимовна назидательно. — Но концерт в музее, несмотря на морозы, получился удачный. Детки так старались! А я в первый раз увидала супругу нашего губернатора. Честно говоря, я ожидала, что она и ростом повыше, и помоложе. Писали, что она бывшая модель, а модели не бывают таких зрелых лет — это совсем новая профессия. И Лошкомоев очень сдал, вы заметили?
— Какой Лошкомоев? — спросила Настя.
— Коля, постыдись! Если Настенька совсем ребёнок и может не помнить Лошкомоева, то ты обязан его знать. Это народный артист из нашей оперетты. Вспомни: он сидел во втором ряду, прямо за губернатором, и у него бородавка слева под носом.
— Там было много бородавок. И я не так стар, чтобы увлекаться опереттой, — оправдывался Самоваров.
— Но знать народных артистов ты обязан! Вот Альберт Михайлович помнит Лошкомоева совсем юным, подававшим надежды. Как летит время! Сама я Лошкомоева видела уже в расцвете таланта — в «Сильве», в «Баядере». Пел он всегда отвратительно, зато фрак сидел на нём, как ни на ком. Сейчас совсем не умеют носить фрак. Это очень грустно.
Самоваров не согласился:
— Чего же тут грустного? К чему сейчас фраки? Их ещё Грибоедов терпеть не мог — глупейший наряд. Вы ещё пожалейте, Вера Герасимовна, что исчезла культура ношения римской тоги.
— Лошкомоев и тогу носил прекрасно! Я сама неоднократно видела его в тоге — на сцене, конечно, — сообщила Вера Герасимовна. — И средневековый колет сидел на нём, как влитой, и всё прочее сидело. Была даже такая — не помню, чья — оперетта про сталеваров. Она ещё всегда по октябрьским и майским праздникам шла. Как же она называлась?
— «Весёлые плавки», — подсказал Самоваров.
Вера Герасимовна обиделась:
— Фи, какая пошлая и бородатая шутка! Оперетта называлась наоборот «Парень из нашего цеха». Или как-то похоже? Музыка была ужасная, и Лошкомоев, как всегда, пел из рук вон скверно, но костюм сталевара сидел на нём удивительно. Робу ему максимально приталили, брюки сузили, так что глаз от него нельзя было оторвать. Женщины просто с ума сходили! Кстати, в то время он был третьим мужем Клавдии Едомской, покойной супруги Альберта Михайловича. Я её понимаю: в Лошкомоева невозможно было не влюбиться. А теперь вот он и народного получил, и прямо за губернатором сидит, а стати никакой. Я его даже не сразу узнала, потому что смотрела не с той стороны, где бородавка. Только когда он повернулся, и бородавка показалась, я поняла, что это он. Как жестока жизнь!
