Филлис Джеймс - Невинная кровь
На улице было очень тихо. Нимбы фонарей выхватывали из вечерних сумерек длинные серебристые полосы дождя; за разрисованными окнами «Слепого попрошайки» мерцали зеленые и красные огни. Филиппа повернула ключ в замке, осторожно закрыла за собой дверь и, не включая света, бесшумно поднялась по лестнице. Мэри Дактон услышала шорох и окликнула дочь из кухни — должно быть, готовила заправку к салату на ужин; в коридоре крепко тянуло уксусом. Таким же запахом встречал Филиппу дом на Кальдекот-Террас, когда она вернулась после визита в Севен-Кингз. Переживания перемешались воедино, и старая боль приумножила новую. Голос матери прозвучал счастливо и приветливо. Наверное, она одолела свой страх. Может, даже решила, что им не стоит переезжать.
Девушка прошла на кухню. Мать обернулась, чтобы поздороваться. Улыбка умерла на ее губах. В лице, так похожем на лицо дочери, не осталось ни кровинки.
— Что с тобой? — прошептала женщина. — Что произошло? Что случилось, Филиппа?
— Почему ты не зовешь меня Розой? — промолвила девушка. — Как сегодня вечером? Ты ведь крестила меня с этим именем. Я была Розой, когда чуть не погибла от твоих рук. И когда ты решила избавиться от меня. И когда сдала меня чужим людям.
В кухне повисла тишина. Мать нащупала стул и медленно опустилась.
— Я думала, ты знаешь. Там, в Мелькум-Гранж, я сразу спросила, все ли тебе известно. Ты ответила «да».
— Я тогда считала, что речь идет об убийстве той девочки, о том, почему нам пришлось расстаться. Что еще могло прийти на ум в такой ситуации? Разве ты не догадывалась?
— И потом, — продолжала женщина, будто бы не услышав ни слова, — мне было здесь так хорошо, вот я и молчала. Хотела вычеркнуть прошлое. Уверяла себя, что мы совсем другие люди, никак не связанные с теми персонажами. Два месяца — это все, чего я желала. Они стали бы лучшим воспоминанием за долгие годы, как бы ни сложилась жизнь дальше. Но я собиралась поговорить об этом. В конце концов ты узнала бы правду.
— О да! Наверняка не раньше, чем полностью свыклась бы с тобой и не пожелала разлуки. Боже, какое блестящее решение вопроса! А я-то гадала, откуда у меня этот дар — хитроумно плести интриги, хотя бы и в мыслях? Ну а как насчет отца? Он тоже ненавидел меня? Или попросту струсил встать у тебя на дороге? Как же, ведь наш тихоня только одно и умел — насиловать маленьких девочек! Что же надо сделать с мужчиной, чтобы он пошел на подобную мерзость, лишь бы самоутвердиться?
Мать вскинула голову, словно собиралась — и могла — что-то возразить.
— Не надо винить отца. Он и впрямь не хотел тебя отдавать. Это я убедила его, что для тебя так будет лучше. И оказалась права, разве нет? Где ты была бы сейчас, останься тогда с нами?
— Да неужели я принесла вам столько забот и горя? Почему нельзя было потерпеть? О Господи, зачем я вообще тебя нашла?
— Я пыталась. Пыталась любить. Но ты ничем не отвечала на мои чувства. Плакала не переставая. Не давала даже кормить себя грудью.
— Скажешь, это я отвергла тебя? — воскликнула Филиппа.
— Нет. Но именно так мне казалось в то время.
— Я была младенцем! Дети не выбирают, они должны любить родителей, чтобы выжить!
С покорностью, которая просто взбесила девушку, мать спросила:
— Хочешь, я уйду прямо сейчас?
— Нет, я сама ухожу. Найду где остановиться. С моими связями в Лондоне это нетрудно. Не обязательно даже возвращаться на Кальдекот-Террас. Ты же можешь пожить здесь, пока не истечет срок аренды. А там подыщешь другое место. Я пришлю кого-нибудь за картиной. Прочее оставь себе.
В ответ еле слышно прошелестело:
— Ты простила мне убийство той девочки. Разве то, что я сделала с тобой, настолько ужаснее?
Филиппа не ответила. Подхватив свою сумочку, она бросилась к двери, однако на пороге все-таки обернулась.
— Не желаю тебя больше видеть, — в последний раз обратилась девушка к матери. — Разве что мертвую. Лучше бы тебя повесили.
11
Филиппа удерживала закипающие слезы, пока не оставила Дэлани-стрит позади, и тогда лишь дала волю бурным рыданиям. Распустив золотые волосы, она бежала, словно безумная, под проливным дождем, не замечая ударов подпрыгивающей сумочки. Внутреннее чутье направило ее в темноту безлюдного бечевника, однако ворота были давно закрыты на ночь.
Филиппа заколотила по ним кулаками, заранее зная, что створки не поддадутся, и снова бросилась бежать. Лицо ее блестело от слез и дождя. Девушке хотелось выть от боли; она ничего не видела перед собой и уже не разбирала дороги. Внезапно правый бок свело судорогой, как если бы туда вонзили нож. Беглянка перегнулась пополам, глотая сырой воздух, точно утопающий, ухватилась за перила и стала ждать окончания приступа.
За перилами темнели высокие деревья. Даже сквозь ливень Филиппа чувствовала запах канала. Она утерла слезы и прислушалась. Ночь переполняли таинственные звуки. Послышался громкий вой, зловещий и чужеродный, полный дикого отчаяния, сравнимого с ее собственным. Где-то ревело животное; значит, неподалеку зверинец Риджентс-парка.
Слезы по-прежнему бежали по щекам, но уже спокойными, ровными ручьями. Девушка побрела сквозь ночь. Город был исчерчен огнями, свет сочился изо всех его ран. Фары машин слепили глаза, багровые сигналы светофоров растекались по мокрой дороге кровавыми лужами. Дождь уже падал отвесной стеной. Одежда Филиппы отяжелела, волосы липли к лицу и глазам. Губы щипала соль, как будто беглянка хлебнула морской воды.
Голова превратилась в бурлящий черный склеп, переполненный длинными, мучительно извивающимися во мраке узниками-мыслями, которые распихивали друг друга, сражаясь за краткий глоток воздуха. Из самой гущи бреда вдруг послышался тоненький детский плач. Не капризное нытье, что раздается каждый день в супермаркетах: пакетик со сладостями, купленный у кассы, не остановил бы этого безутешного, жуткого крика. «Не паникуй», — одернула себя девушка. Поддаться ужасу значило утратить рассудок. Нет-нет, она разберется, разложит мысли по полочкам, наведет порядок среди хаоса. Однако сначала… Филиппа сжала горло пальцами, приказывая несчастному ребенку замолчать. Крик и впрямь утих.
Надо же, за несколько долгих недель они с матерью ни разу не удосужились поговорить о мертвой девочке. Или ее родителях. Сильно ли те горевали? Как долго скорбели? Возможно, завели себе других малышей, и погибшая в муках дочь сделалась для них полузабытым, нежеланным воспоминанием. «Мне горе мое сына заменило…» Джули Скейс больше нет. Но девушку это не волновало; гораздо важнее казалось, умеет ли мать готовить и убираться в кухне. А ведь она убила ребенка. Грубо схватила узкой ладонью ручку прогулочной коляски, потащила ее по улице, все быстрее и быстрее, пока малышка не выпала прямо под колеса грузовиков. Впрочем, там был другой ребенок, и место совсем другое. Отец девочки так же погиб от руки этой страшной женщины. Некогда он, красивый, словно греческий бог, шагал по лугу, забрызганному сиянием лета, навстречу ей, в прекрасный розовый сад Пеннингтона. И вот — погиб. Мать закопала холодный труп в лесу, на промозглом сквозняке. Впрочем, то был чей-то чужой отец. Ее родной — покоился подслоем негашеной извести на безымянном тюремном кладбище. Или так хоронят лишь казненных преступников? Что же делают с телами узников, умерших собственной смертью, а то и по собственной воле? Вывозят без лишнего шума в дешевых гробах, чтобы спалить в адской раскаленной печи ближайшего крематория без единого напутственного слова? Ну а как поступают с пеплом? Должны же его аккуратно упаковать и где-то зарыть? Мать не сказала бы, а Филиппа ни разу не спрашивала.
Внезапно перед ней замерцала вывеска подземной станции «Уорик-авеню». Широкую дорогу заливали огни. По сторонам выстроились домики в итальянском стиле и виллы с лепными фасадами. Девушка то бежала, то ковыляла по пустому тротуару, и пышные, нависающие над оградами кусты сыпали ей на волосы дождь из вымокших белых лепестков и оторванных листьев. Наконец показался канал, и девушка очутилась на элегантном кованом мосту, соединявшем берега водного пути.
Высокие фонари девятнадцатого столетия, установленные на особых пьедесталах по углам, озаряли неверным сиянием усыпанный листьями остров, крашеные баркасы, пришвартованные у набережной, и темные волны канала под сенью деревьев. В самых освещенных местах кроны платанов пылали зелеными кострами. Внизу, там, где с крыши баркаса бил тугими струями дождь, поблескивал глазурью кувшин с поникшими от ливня астрами.
За спиной с неумолчным визгом проносились машины, попадая колесами в переполненные канавы и обдавая мост фонтанами брызг. Филиппа не видела ни единого пешехода; улицы пустовали. Окна домов отбрасывали яркие блики на листья платанов, выстилая по глади канала дрожащие дорожки.
