Филлис Джеймс - Невинная кровь
Морис не очень сокрушался по поводу Шейлы Манинг. Им все равно пришлось бы расстаться, ведь через две недели Хильда намеревалась оставить место в суде. Сегодняшняя сцена лишь освободила его от хлопотных и тяжелых объяснений, жалоб и упреков, без которых обычно не умирает ни одно желание. И почему его тянуло к женщинам, которых он жалел? Как раз от них-то сложнее всего избавиться. Морис завидовал своим коллегам: те исхитрялись находить опытных, жизнерадостных девиц без угрызений совести, не требовавших ничего, кроме случайных приглашений на хороший ужин и мимолетных удовольствий от близости.
Пожалуй, лучше рассказать Хильде, что в дом приходила Филиппа. Выложить всю правду, за маленьким исключением.
Приемная дочь наверняка не выдаст его, а если и проболтается о Шейле — ничего страшного. Главное — она скоро вернется, а Хильде только того и надо. Волны жизни покатятся по привычному руслу. Чего еще желать? Морис прикрыл глаза, позволив себе ускользнуть от укоров совести и всяких тревог. В душе его почти воцарился мир — и надо же было, чтобы именно в этот миг ароматы роз и вина, коварно смешавшись, воскресили в памяти жаркий июньский день десятилетней давности. Он вновь прошел среди высоких живых изгородей, чтобы войти в огромный розовый сад Пеннингтона, где впервые увидел Филиппу.
9
Ему никогда не доводилось встречать подобных детей. Девочка недвижно стояла чуть поодаль от ворчливой, расплывшейся няни, сетующей на духоту, и серьезно смотрела на Мориса. Ее изумрудные глаза мерцали необычайным огнем из-под изогнутых бровей. На коже, озаренной золотистым предвечерним сиянием, играли зеленоватые тени листвы: казалось, мужчина смотрит сквозь толщу воды. Золотая коса, по-старомодному обернутая надолбом, как у зрелой женщины, подчеркивала контраст между гордо посаженной головкой в стиле картин шестнадцатого столетия эпохи Ренессанса и тщедушным детским тельцем. Малышке было на вид не больше семи лет. Не по-летнему теплая юбка, прикрывавшая лодыжки, держалась на поясе благодаря гигантской безопасной булавке. Бледные, покрытые легким пухом руки блестели в солнечных лучах, беспомощно торча из коротких рукавов блузки, — настолько тонкой, что ткань липла к хрупкой, точно у птички, груди.
Хильда заговорила с няней. Как выяснилось, женщину звали Глэдис Бедоуз, и пришла она в Пеннингтон, чтобы навестить сестру. Морис же обратился прямо к ребенку:
— Тебе не скучно здесь? Чего бы ты хотела?
— У вас тут есть книги?
— Есть, и много, в библиотеке. Хочешь взглянуть?
Она кивнула и неторопливо последовала за ним через лужайку. Дамы, занятые беседой, брели позади. Девочка шагала рядом, однако на расстоянии, странно, по-взрослому, сложив перед собой ладони, словно участвовала в церемонии. Миссис Бедоуз, как и положено женщине ее типа, извергала поток вечных жалоб. Замкнутая, нескладная Хильда почему-то располагала к подобного рода откровениям; а может, ей просто недоставало уверенности в себе и жестокости, чтобы оборвать их? Когда бы Морис ни наведался в кухню, если только в доме была прислуга, он непременно заставал двух женщин за чаепитием, причем Хильда покорно клонила голову, слушая бесконечные излияния чужих горестей. Вот и сейчас в согретом, наполненном ароматами воздухе отчетливо звенели зудящие, сердитые нотки.
— Не сказать, чтобы они хорошо платили. А ведь я нянчусь с ней целый день, иногда и по ночам! Очень трудный ребенок. Сроду доброго слова не добьешься. Я уж молчу про характер! Если накатит — может часами орать. Спит плохо, кошмары у нее, видите ли. Не диво, что мать извелась. Да она ведь и не красавица, верно? Чудная какая-то. Разве головастая, это да. Знай себе сидит носом в книжку. Ум-то у нее острый, что столовый нож! Того и гляди обрежется.
Морис покосился на девочку. Наверняка она все слышала — как же иначе? — однако не подавала вида. Продолжала шагать с величавым достоинством жрицы, словно сжимая в ладонях невидимое сокровище.
Женщина не погрешила против истины: малышка и впрямь не казалась красавицей. Но если присмотреться, благородное строение черепа и зеленые глаза явно предрекали ей в будущем яркую, хотя и весьма необычную внешность. Кроме того, она обладала рассудком, отвагой и гордостью — качествами, которые мистер Пэлфри особенно ценил в людях. Пожалуй, из этого ребенка могло бы что-то получиться. Мужчине захотелось сказать: «По-моему, ты вовсе не дурнушка. Знаешь, мне по душе умные дети. Никогда не стыдись своего ума». Однако, посмотрев на решительное лицо спутницы, он вовремя прикусил язык. Сострадание лишь оскорбило бы это юное, но весьма независимое создание.
Впереди расстилался южный сад Пеннингтона — золотой и безмятежный в разгаре лета; гигантская оранжерея стреляла по глазам ослепительными лучами. Все повторяло тот день, когда Морис впервые приехал сюда с Хеленой — сообщить ее отцу о своих планах пожениться. Разве что теперь его не пьянили влюбленность, счастье, благоухание роз и вино, выпитое во время короткого пикника по дороге. Мистер Пэлфри брел по той же лужайке, а рядом, словно привидение, скользила детская тень. Оглядываясь на прошлое, он почти хладнокровно, с жалостью и даже презрением думал о несчастном глупце, что наслаждался радостями того обманчивого, давно мертвого июня, воплотившего в себе сладость всякого лета, эпохи неукротимого и надменного возрождения в каждом сердце. Так они и шли бок о бок: девочка со своей болью, мужчина — со своей.
После знойного солнца библиотека показалась холодной и темной. Книги распродавали отдельно от самого дома, поэтому архивариусы уже проверяли тома, поручая подсобным рабочим их упаковывать. По идее Мориса должно было радовать происходящее: дескать, еще один аристократический особняк, семейное владение, веками передававшееся от отца к сыну по праву первородства, обесценивается и переходит в руки государства. Однако же, глядя на изящный лепной потолок и роскошную резьбу книжных шкафов, он не мог избавиться от легкой, туманной ностальгической грусти. На месте прежнего хозяина мистер Пэлфри ни за что не расстался бы с такой красотой.
Мужчина застыл на пороге, девочка молча замерла рядом. Затем он повел ее через комнату к письменному столу, где для Мориса отложили несколько любимых книг Хелены.
— Сколько тебе лет? Читать умеешь?
— Восемь. — В голосе юной спутницы послышался упрек. — Я уже в четыре читала.
— Давай посмотрим, как ты справишься вот с этим.
Он раскрыл наугад шекспировский том и протянул девочке. Нельзя сказать, чтобы Морис преследовал какую-то цель, изображая из себя строгого педанта-учителя. Духота навевала отчаянную скуку, а ребенок чем-то заинтриговал его.
Малышка с трудом взяла фолиант и принялась читать. По случаю книга распахнулась на пьесе «Король Иоанн».
Оно [горе] сейчас мне сына заменило,
Лежит в его постели и со мною
Повсюду ходит, говорит, как он,
И, нежные черты его приняв,
Одежд его заполнив пустоту,
Напоминает милый сердцу облик.[50]
Девочка без ошибок одолела отрывок до конца. Разумеется, не соблюдая интонации белого стиха. По крайней мере она понимала, что читает поэзию, произнося фразы невыразительным детским голосом, осторожно выговаривая незнакомые слова. Это усиливало впечатление. Слезы обожгли мужчине глаза — впервые с тех пор, как он выяснил правду об Орландо.
Тогда-то все и началось. Похоже, именно эти два случая, загадочным образом связанные с памятью Орландо, — тот, когда Морис заметил слезы во взгляде Хильды, ну и тот, когда он сам едва не прослезился, слушая невинный детский голосок, — были единственными в его жизни, свободными от эгоистических мыслей. Причем первый из них привел к новому браку, а второй — к удочерению Филиппы. Он и теперь не пытался понять, разочарован ли такими последствиями. Он даже не знал, чего хотел тогда. Отсутствие ожиданий и придавало незабываемым минутам особую чистоту: в сердце зажигалось нечто похожее на доброту. Мистер Пэлфри полагал, что забыл боль утраты, но вот она вернулась к нему, пусть и не с прежней остротой, зато сковала сразу все тело тяжестью и тоской по погибшему сыну и нерожденным детям, отцом которых он мог бы стать, по разоренной библиотеке Пеннингтона и этой странно одетой девочке, что вышла ему навстречу по золотой предзакатной лужайке давно умершим июньским вечером десять лет тому назад.
10
В памяти Филиппы обратная дорога на Дэлани-стрит предстала в виде сплошного белого пятна. Время пути совершенно стерлось, как если бы девушке вкололи наркоз и тело перемещалось само по себе. Впоследствии перед мысленным взором всплывало лишь одно: вот она догоняет автобус, ловит скользкий поручень, задыхается от испуга, кто-то из пассажиров больно дергает ее за руку и втаскивает в салон…
