Дик Фрэнсис - Испытай себя
Дун слушал, склонив голову набок.
— А что, если он намеренно сделал это? Может быть, он предпочел избавиться от нее подальше от своих владений.
— Никогда не поверю, что Сэм будет кого-нибудь душить ради того, чтобы прикрыть свои грешки, — сказал я. — Здесь каждый знает, Сэм готов затащить в постель все, что шевелится. Если бы Анжела Брикел начала устраивать ему прилюдные сцены, то он лишь усмехнулся бы подобного рода скандалу.
Дун неодобрительно заметил:
— Все это отвратительно. — Видимо, он подумал о своих беззащитных дочерях.
— Далеко мы не продвинулись, — прокомментировал я, глядя на лист в блокноте. За исключением доводов в отношении Нолана, все остальные были помечены крестиком.
«Вряд ли это поможет», — подумал я.
Дун пару раз щелкнул пальцем по карандашу и в нижней части листа написал: «Льюис Эверард».
— Тяжелый случай, — вымолвил я.
— За и против, пожалуйста.
Я вновь погрузился в размышления.
— Вначале против. Не думаю, что у него хватило бы смелости устроить ловушку, с другой стороны… нет сомнения… он умен и коварен. Маловероятно, что он мог пойти в лес с Анжелой Брикел. Не могу точно сказать почему, но, как мне кажется, он очень разборчив, особенно когда трезв.
— За? — напомнил мне Дун, когда я замолчал.
— Он часто напивается… Не знаю, клеился он к Анжеле Брикел в таком состоянии или нет.
— Но он знал ее.
— Возможно, и не только в библейском понимании этого слова.
— Сэр! — воскликнул Дун с притворным упреком.
— Ему, несомненно, доводилось ее видеть в дни скачек, — улыбнулся я. — Еще за: он великолепный лгун. Сам хвастался, что среди «всей этой честной компании» в лицедействе ему нет равных.
— В таком случае знак вопроса? — Карандаш Дуна дрожал над блокнотом.
Я медленно покачал головой:
— Доводы положительные. Вычеркните его фамилию. Ставьте крест.
— Ваша беда заключается в том, что вы не встречались с достаточным количеством убийц, — разочарованно проговорил Дун, просматривая колонку «против».
— Ни с одним, — согласился я. — Нолана Эверарда нельзя считать настоящим убийцей.
— И вы не способны распознать убийцу, даже если будете бродить вокруг него.
— Ваш список слишком короткий, — нашелся я.
— Это вам так кажется. — Он сложил блокнот, спрятал его в карман и поднялся: — Извините, мистер Кендал, что отнял у вас столько времени. Все ваши соображения будут учтены. Вы помогли мне уточнить многие детали. Теперь наше расследование будет продвигаться на более высоком уровне. В конечном счете мы одолеем эту загадку.
Наступила тишина, певучий беркширский акцент перестал звучать в моих ушах. Инспектор пожал мне руку и серой тенью удалился искать свои идиосинкразические подходы к поиску истины.
Некоторое время я провел в кресле, обдумывая то, что я сказал ему, и то, что он позволил себе сказать мне, и мне трудно было представить, что кто-то из моих новых друзей мог быть убийцей; даже в Нолане я не видел такого утонченного злодея. Здесь замешан кто-то другой, тот, о ком мы даже не подозреваем.
Остаток утра я посвятил работе над книгой, но дело продвигалось с трудом — я никак не мог сконцентрироваться.
Ко мне часто заглядывала Ди-Ди, предлагала кофе и приятную беседу, Тремьен тоже не преминул заглянуть, чтобы сообщить о своей поездке к портному в Оксфорд, и заодно спросил, не хочу ли я проехаться за покупками.
Поблагодарив, я отказался. Было бы, конечно, неплохо купить себе новые ботинки и лыжную куртку, но у меня до сих пор не было достаточного количества карманных денег. В Шеллертонхаусе я прекрасно обходился без них. Тремьен, несомненно, одолжил бы в счет четвертой части аванса, причитающегося мне за этот месяц, но я сам не хотел брать взаймы, надеясь получить всю сумму сразу. Так я задумал с самого начала.
Выйдя из своей половины дома, Мэкки вошла в контору, чтобы побеседовать с Ди-Ди, и заодно сообщила, что Перкин уехал в Ньюбери за своими заготовками. Вскоре они обе отправились обедать, оставив меня одного во всем огромном доме.
Я вновь попытался заставить себя сосредоточиться над книгой, однако почувствовал усталость и недомогание. Что за чертовщина, подумал я, одиночество никогда не доставляло мне неудобств. Откровенно говоря, я даже любил его. Но в тот день молчаливая атмосфера дома давила на меня.
Я поднялся на второй этаж, принял душ и сменил одежду для верховой езды на более удобные джинсы и рубашку, в которой я ходил вчера, влез в кроссовки, а для тепла натянул красный свитер. Затем я спустился в кухню и сделал себе бутерброд с сыром, одновременно пожалев о том, что не поехал с Тремьеном хотя бы ради прогулки. Обычная история: я искал, чем бы заняться — хоть чем-нибудь, — вместо того чтобы сидеть, уставившись на чистый лист бумаги; а сегодня к безделью прибавилась еще и тоска.
Размышляя о том, что бы приготовить на ужин, я бездумно поплелся в гостиную, которая без огня в камине выглядела тускло и безжизненно. Записка Гарета «Вернусь к ужину» была по-прежнему приколота к пробковой доске. Увидев ее, я вспомнил, что обещал ему сходить в лес за камерой. От этой мысли я почувствовал некоторое облегчение.
Тоску как рукой сняло. Я взял листок бумаги и написал собственное послание: «Взял „лендровер“, чтобы съездить за камерой Гарета. Вернусь, чтобы приготовить ужин!» Этот листок я приколол к доске и с легким сердцем вновь поднялся наверх сменить кроссовки на сапоги — мне предстояло продираться через заросли по мокрой траве. Кроме того, необходимо было захватить компас и карту на случай, если я не смогу найти дорогу. После этого я вышел из дому, закрыл за собой дверь и сел в машину.
Стоял хороший солнечный день, но более ветреный, чем вчера. Я чувствовал себя как школьник, у которого неожиданно отменили занятия. Машина выехала через холмы на дорогу к Ридингу, идущую вдоль Квиллерсэджских угодий. Я остановил машину примерно у того места, где, как мне помнилось, Гарет пролил краску. Выйдя из «лендровера», я принялся искать это светящееся пятно.
К счастью, по нему никто не проехал и не смазал шинами. Краска, хотя и покрылась пылью, виднелась достаточно ярко. Футах в двадцати от себя я нашел начало тропинки, по которой мы вчера входили в лес, и без особых затруднений двинулся вперед, пробираясь сквозь поваленные деревья и заросли кустарника.
Гарет — и вдруг убийца… В душе я рассмеялся над абсурдностью этого предположения. Все равно что подозревать Кокоса.
Дорогу к нашей вчерашней стоянке я определял по меткам на деревьях, а также по заломленным ветвям и примятой траве. Когда я вернусь к машине с камерой, цепочка наших следов, вероятно, превратится в хоженую тропу.
Ветер гнул верхушки деревьев и наполнял мои уши звуками первозданной природы, сквозь ветви кустарника пробивались лучи солнца, от которых у меня рябило в глазах. Я медленно брел по девственной растительности, и чувство полного единения с природой наполняло мою душу невыразимым счастьем.
Последнюю метку я обнаружил за поворотом и, дойдя до нее, оказался на месте нашей вчерашней стоянки. Ветки импровизированного ложа разметало ветром, но ошибки быть не могло — камеру Гарета я заметил сразу же, она висела на суку, как он и предполагал.
Я подошел к дереву, чтобы снять ее, и в этот момент что-то с силой ударило меня в спину.
Беда, когда ее не ждешь, всегда сбивает с толку. Я ничего не мог понять. Мир перевернулся. Я падал. Земля бросилась мне в лицо. Стало трудно дышать.
Я не слышал ничего, кроме шума ветра, не видел ничего, кроме шевелящейся массы веток, и с ужасом приходил к осознанию того, что в меня кто-то выстрелил.
Меня пригвоздили к земле не только боль от раны, но и инстинкт самосохранения. Я услышал над ухом какой-то свист, будто что-то пролетело надо мной. Прикрыл глаза. Еще один удар в спину.
Так вот как приходит смерть, тупо подумал я; и мне никогда не узнать, кто и зачем убил меня.
Каждый вдох причинял мне неимоверные страдания. В груди горел огонь. Я весь покрылся обильным холодным потом.
Лежать и не двигаться.
Я уткнулся лицом в опавшие листья и сухую траву. Ноздри наполнялись влажным запахом земли и перегноя.
Смутно я отдавал себе отчет в том, что кто-то ждет, не пошевелюсь ли я, — тогда третий удар будет неминуем и у меня остановится сердце. Если же я не подам признаков жизни, то этот некто подойдет ко мне, чтобы пощупать пульс, и, найдя его, все равно завершит начатое. И в том и в другом случае мне не на что надеяться.
Я продолжал лежать не шевелясь. Вез всякого движения.
По-прежнему в ушах лишь свистел вечер. Я не слышал ничьих шагов, даже выстрелов не слышал.
От боли я едва мог дышать. Она залила мне всю грудь. Воздух почти не поступал в легкие и почти не вырывался наружу. Я задыхался… Еще немного, и наступит сон.
