Александра Маринина - Фантом памяти
- Ну хочешь, я больше не буду встречаться с Вероникой? - попытался подлизаться я.
- Хочу, - немедленно и твердо ответила Самка Гепарда. - Ты не будешь больше с ней встречаться. И дай мне слово, что завтра ты никуда не поедешь.
- Нет, Мусенька, - я покачал головой, - пойми меня, пожалуйста. Мне нужно ехать, обязательно нужно. Я не успокоюсь, пока не перепробую все возможные способы вернуть память. Эта поездка никому ничем не угрожает.
- Господи, Корин, ну что ж ты такой тупой! - воскликнула Муся, и в глазах ее заблестели слезы. - Ладно, ты встречался с Вероникой, ты спал с ней, но, может быть, у нее не сохранились те адреса, которые ты брал у нее в прошлом году. И имен она не помнит. И Маслову не позвонит, чтобы спросить имена тех, кого он просил разыскать. Так что пока еще ты безопасен. Как только ты появишься в Тройсдорфе, станет понятно, что у Вероники все записи сохранились и ты пошел по новому кругу собирать информацию. Тогда убьют и тебя, и ее, и меня, потому что я в курсе всех твоих дел. Если бы ты прочел за свою жизнь хотя бы пять детективов, ты бы сам сообразил все это быстрее меня.
Тут она, конечно, права, в детективную сторону у меня мозги работают не очень эффективно.
Принесли заказ, и мы начали молча пережевывать свои блюда и свои мысли.
- Хорошо, - решительно произнес я, доев последний кусочек свинины и сунув в рот последнюю ложку риса, - я не поеду в Тройсдорф, я тебе обещаю.
- Спасибо, - ее лицо озарилось благодарной улыбкой.
- Но в Кельн я все-таки поеду.
- Корин!
- Поеду, - я проявлял несвойственное мне упрямство и одновременно сам себе удивлялся. Прежде я не позволял себе спорить с Мусей. Те разговоры, которые я вел с ней по поводу встреч с Вероникой, на самом деле были уговорами, мягкими, с просительными интонациями и попытками самооправданий. Сейчас же я просто ставил своего литагента в известность о принятом мною решении. Это не исключало приведения аргументов, но не допускало просьб и извинений.
- Зачем? - устало спросила Кошечка, уловив, видимо, в моих интонациях кое-что новое. - Чего ты добиваешься?
- Ты прекрасно знаешь, для чего мне нужна эта поездка. И уверяю тебя, она абсолютно безопасна со всех точек зрения. Кельн - туристическая Мекка, народ со всего мира едет туда, чтобы посмотреть знаменитый собор, и мое появление там не вызовет никаких подозрений. Я не собираюсь ни с кем встречаться, ни с кем разговаривать, просто поброжу в районе вокзала, там, где наверняка ходил в прошлом году в промежутке между поездами. Никаких контактов, никаких телефонных звонков.
- Делай как знаешь, - сухо ответила Самка Гепарда.
- Постарайся не сердиться на меня, - я примирительно улыбнулся.
- Постараюсь.
* * *В вагоне я был один. Первым классом в Германии ездит не так уж много людей, и на дорогих местах обычно бывает безлюдно, особенно если поезда идут каждый час. Минут через пятнадцать после того, как поезд выполз из-под сводов вокзала во Франкфурте, появился официант с тележкой, нагруженной напитками и закусками. Я взял сандвич, банку пива и стаканчик кофе, расплатился и снова остался в приятном одиночестве. Интересно, в прошлом году в вагоне тоже никого не было? Или было три-четыре пассажира?
Занятно все-таки жизнь устроена. Здесь, во Франкфурте, есть женщина, с которой меня связывает годичной длительности роман. Женщина, с которой я дважды переспал уже сейчас. Но о ней я думаю редко. Куда чаще мысли мои возвращаются к Мимозе. В голове то и дело всплывают обрывки разговоров с ней, целые фразы, произнесенные ею по разным поводам, вспоминаются ее глаза, улыбка, поворот головы. И даже вспоминается миг острого вожделения, которое я испытал однажды в бассейне, когда она поднималась из воды по лесенке, покачивая пухлой, идеально округлой попкой прямо перед моими глазами. Вожделение, правда, угасло, как только она снова повернулась ко мне лицом, с которого в то время не сходило выражение запуганности и затравленности. Мимоза исчезла из санатория сразу же, как только я публично заявил о своем беспамятстве. Она - подстава, представитель другой, враждебной мне стороны. Она работает на людей, которые не остановятся ни перед чем, лишь бы помешать мне предать огласке собранные о них материалы. Но сейчас, по прошествии двух с лишним месяцев, я вдруг осознал, что именно с Мимозой меня могли бы связать совсем иные отношения. В них была бы та душевная теплота и тот человеческий интерес, которого, увы, совсем не наблюдается в моих отношениях с Вероникой. Ну что бы им поменяться местами? А то получается, что я не могу любить женщину, которая любит меня, она мне не интересна, она для меня чужая. Зато та, другая, которую любить нельзя, да и бессмысленно, ибо она мною совершенно не интересовалась и общалась со мной только потому, что ей приказали, могла бы занять в моей душе и в жизни огромное место. Есть в ней что-то... Мудрое, что ли. Неординарное. Хотя что это я, примитивную дуру на такое задание не послали бы, чай, не со студентом работали. И все равно, будь на месте Вероники Мимоза, это было бы правильно...
Я вспомнил один из наших с Еленой разговоров и потянулся к сумке. Достал блокнот, разложил столик, вытащил из кармана пиджака ручку. Вот она, эта сцена, которой мне не хватало в почти законченной книге. Я все время чувствовал, что нужна еще одна сцена, и даже нутром знал, что в ней должно происходить, но дальше "нутра" это знание не поднималось, и мне все никак не удавалось вербализовать свое понимание. Теперь я вспомнил и понял.
* * *Мария не уставала поражать мое воображение ежедневной сменой нарядов. Заканчивалась неделя моего пребывания в деревне, я приходил к старухе каждый день, и каждый день она встречала меня в новом одеянии, причем далеко не всегда современном, но - отдаю ей должное - превосходно сидевшем на сухой невысокой старческой фигурке. Помимо красно-зеленого и бело-голубого костюмов, я удостоился лицезреть Марию в платье с длинной, волочащейся по полу юбкой и с высоким стоячим воротом, напоминавшим мне картинки времен Тюдоров; в восточном одеянии с шальварами пронзительно-бирюзового цвета; в строгой черной паре со смокингом и ослепительной сорочкой а-ля Петере. Были еще какие-то туалеты, но я не знаток, чтобы точно вспомнить и описать их. Могу только сказать, что все это не было старым, заношенным и ветхим. И все это безусловно шло старухе.
Сегодня она встретила меня в чем-то совсем уж непотребном, на мой, по крайней мере, взгляд. Солнечно-желтый джемпер, напомнивший мне первую встречу с Лаки в лесу, и небесно-голубые брюки. Более идиотского наряда я даже представить себе не мог. Ну кто в ее возрасте носит желтое с голубым, а? Однако само по себе сочетание цветов глаз отчего-то не резало. Я призадумался и сообразил, что солнце на голубом небе - самое естественное из того, что человек видит всю свою жизнь. Правда, одно дело - природа и совсем другое - одежда. Хотя почему, собственно? Почему естественные для природы цвета кажутся нам неправильными, если применять их к дизайну костюма? Ведь красное и зеленое, каким бы нелепым это ни казалось, это всего лишь раскраска цветка. Например, розы. Разве роза кажется нам некрасивой? Отнюдь. Роза считается королевой цветов. Почему же меня так коробили эти цвета в костюме старой женщины? Не потому ли, что само понятие "красота" ассоциируется у меня с понятием "молодость"? Да и не только у меня одного. С детства мы слышим всяческие вариации на тему о том, что молодость прекрасна, что молодость - это лучшие годы нашей жизни, что вот молодость пройдет - и всё. А что, собственно говоря, всё-то? Молодость коротка, она быстро проходит, и остается еще огромный кусок жизни. Так что же, наплевать на этот кусок и забыть его? Перестать жить? И с чего мы все дружно решили, что за пределами молодости нет и не может быть ничего красивого и достойного? Моя молодость, например, давно прошла, и сейчас я ни за какие блага не согласился бы вернуться в нее. Глупый, обидчивый, страдающий из-за любого пустяка, впадающий в депрессию при малейшей неудаче, болезненно переживающий любое критическое замечание в адрес себя ли самого, своей ли музыки - таким я был в двадцать пять и ни в коем случае не хочу становиться таким снова. Спасибо большое, я уже свое отстрадал и отобижался.
- Голубчик, вы что-то сегодня особенно задумчивый, - голос Марии прервал мои размышления. - Ваш чай совсем остыл. Не пугайтесь, я вовсе не настаиваю на том, чтобы вы меня развлекали светской беседой, вы можете продолжать молчать, мне тоже есть о чем подумать. Но о чае все-таки не забывайте, он совершенно теряет вкус, когда остывает.
Погода была хорошей, и мы пили чай на веранде. Из-за дома послышались воинственные крики, спустя несколько секунд я увидел, как по улице мимо нас промчались Буллит и Акси. Акси бежал впереди, сильно прихрамывая, Буллит же гнался за братом, размахивая палкой.
