Татьяна Степанова - Девять воплощений кошки
Анфиса, стоящая сзади, опустила камеру, которую хотела использовать как камень.
– Так-то лучше, – Шумякова не оборачивалась. Говорила так, словно имела глаза на затылке.
В этот момент Катя заметила Юсуфа – среди экскурсантов, замерших у дверей Египетского зала в зал Золото Трои. Затем двери, ведущие в тот зал, бесшумно закрылись.
– Арина Павловна, отпустите людей и давайте спокойно поговорим, – сказал Елистратов.
– Отпустить? Ну, нет. Тут такая благодарная аудитория. Многим, наверное, интересно узнать, почему я это делаю. Пенсионерка, смотрительница музея, которую никто никогда не замечает, все словно смотрят сквозь… он ведь меня даже не узнал, представляете? После всего, что было, что он и его сестра сделали мне, он меня даже не узнал тут, в музее. Хотя видел по нескольку раз на дню. Только в самое последнее мгновение, когда корчился, когда задыхался, когда я сама сказала ему, кто я…
– О ком вы говорите? Что происходит? Я не понимаю, как вы смеете такое говорить: «Я взорву музей» – да вы в своем уме, вы сумасшедшая! Вы спятили! Это же наш музей, тут бесценные вещи, предметы искусства, это наш храм! – Виктория Феофилактовна ринулась вперед.
Елистратов удержал ее, быть может, даже излишне грубо.
Зрачки Шумяковой расширились – глаза стали темными, огромными, она шевельнула пальцами на дистанционном пульте и…
– Нет, нет, постойте, погодите! – крикнула Катя. – Они же должны узнать все. Арина Павловна, мы знаем, и вы знаете тоже. Но расскажите и другим – почему. Сколько страданий и боли… Олег Гайкин тут, в музее не узнал вас, но причинил вам такую боль…
– Это не он, а она убила мою дочь. И моего неродившегося внука. Наглая, обкурившаяся сука – его сестра. Одно мгновение там, на дороге, и я лишилась самого дорогого – дочери, которая ждала ребенка. Сразу две жизни! Знаете, сколько бы лет было сейчас ему? Двенадцать! И все эти годы мы могли быть вместе – я, моя дочь, мой внук, мой брат… Думаете, время лечит эту боль? Время калечит и убивает, потому что впереди – ничто, пустота, одиночество, старость, смерть. Смерть в одиночестве. И никакой справедливости, никакой правды. Даже от тех, от кого мы эту правду ждем. От них. Да, да от них, – Шумякова указала пальцем свободной левой руки на генерала Елистратова. – Вот он, генерал МВД, и он пришел меня арестовать за то, что я сделала, за то, что я отомстила за смерть своей дочери и своего внука. Хотите знать, кто их убил? Дети министра – сестра и брат, сестра – наркоманка, севшая за руль в наркоте, а брат – дохлый слюнтяй, которого собственная семья заставила взять ее преступление, ее ДТП на себя, потому что он – астматик, и его ни один суд не признает виновным, потому что он больной. А человек, что должен был во всем разобраться и сказать правду прямо тогда, потому что видел все, был свидетелем и носил погоны – офицер ГАИ, за взятку согласился солгать. Но ему показалось, что он недостаточно нажился, и он продал… да-да, продал информацию о том, как она, эта мразь Юдина, переехала мою беременную дочь, – мне, ее матери. Он продал мне эти сведения за деньги, и я заплатила ему. Мой внук так и не родился. Моя дочь потеряла ногу и повесилась. Сразу две жизни! Когда я пыталась достучаться до правды – меня все посылали к черту, отговариваясь, что дело давно закрыто и чтобы я вообще не возникала. Никто не поплатился за преступление, никого не осудили. Всем было плевать. Вам всем на меня было плевать.
– Но ведь прошло столько лет, – воскликнула Катя.
– Я не заметила, – Шумякова смотрела в никуда. – Это они замечали время – она и он, сестра и брат. Я иногда теряла их из вида, потом снова находила. Они устраивали свою жизнь, делали карьеру, ездили за границу, они жили. Это я умерла. Но я знала, что рано или поздно я их убью. Ее сначала, а потом его. Я хотела сделать это сразу. Но Андрей, мой брат, остался у меня на руках калекой. И я ждала годы, ухаживала за ним. Я знала, что если убью, то за мной рано или поздно придут, как сейчас, потому что свяжут два и два, найдут концы, оставшиеся после того ДТП. Если меня посадят, что будет с моим братом? И я ждала его смерти, потому что тогда у меня будут развязаны руки. Мой брат скончался, и я устроилась в музей, я знала, что Гайкин работает здесь. Через него я хотела выйти на нее – Юдину, его сестру. Я ждала, я следила за ним, но они не встречались. И вдруг она сама явилась сюда с этой аудиторской проверкой. Я подумала, что это знак мне… Великий, тайный знак. Что я на верном пути. Месть матери – это ведь тоже справедливость, правосудие, когда нет правосудия иного. Я убила Юдину здесь, в музее. А потом и ее брата. Он был меньше виноват, гораздо меньше… Но он все равно был безмерно виноват передо мной, потому что все эти годы лгал, лгал, лгал…
– Он переживал смерть вашей дочери! Всю свою жизнь он винил…
– Да что мне проку от его переживаний и чувства вины? Когда в самый важный момент он солгал и продолжал лгать, выгораживая эту бессердечную тварь, свою сестру.
– Но вы же тоже заботились о своем брате-инвалиде! – воскликнула Катя. – Разве вы не видите, что ваши судьбы схожи, все так сплелось…
– Я их убила. И все расплела и поставила все на свои места, – Шумякова усмехнулась. – Слышите, вы все, я их убила. Она, она узнала меня там в коридоре… А он – нет, до самого конца, до того, как свалился и захрипел, задыхаясь. А я испытала редкое удовольствие и радость. Для матери, потерявшей дочь и внука, убивать – приятно. Слышите, вы все, – я мать, и мне приятно было отомстить убийцам. И мне приятно отправиться на тот свет здесь, в этом музее, полном редких прекрасных вещей. Бесценных, невосполнимых. Вы сейчас утратите все это великолепие, – Шумякова улыбалась. Нет, она скалилась, как химера. – Столь же бесценна и невосполнима была жизнь моей дочери и внука. Но никто не хотел понять этого. Ничего, сейчас до вас дойдет. До вас, – она кивнула Елистратову, – и до вас, – она кивнула Виктории Феофилактовне, – и до них, тех, кто там, наверху. Кто думает, что помыкать и ставить себя выше нас – это нормально. Этот взрыв все, все услышат.
– Арина Павловна, умоляю вас, отпустите людей, – Катя протянула к ней руки. – Они теперь все знают. Они расскажут. Может быть, они даже вас в чем-то поймут. Возьмите нас, возьмите эти вещи, этот музей. Но отпустите их, умоляю, я умоляю вас, вы же мать. Они услышали вас, они расскажут правду.
Шумякова оглядела Египетский зал, полный экскурсантов.
– Ладно, – сказала она, – пусть эти уходят все.
Никто не тронулся с места. Все словно застыли.
– Убирайтесь! – истерически крикнула Шумякова.
– Медленно все на выход!
Толпа шевельнулась. Люди подались к дверям. Василиса Одоевцева помогала тем, кого от страха не держали ноги, потому что в зале было много пожилых. Началось столпотворение.
Со стороны главной лестницы слышались возгласы:
– Быстро проходим, не толпимся, всем немедленно покинуть здание! Быстрее проходите! Все на выход!
Через пять минут Египетский зал опустел. Остались лишь Елистратов с консультантом-взрывотехником, Дитмар, Катя, Виктория Феофилактовна, Анфиса – тень за спиной Шумяковой.
Катя не увидела Юсуфа. Как появился, так и исчез, словно фантом.
– Хозяйка, уходите, – сказала Шумякова Виктории Феофилактовне.
– Что вы делаете, опомнитесь! Это же наш музей.
– Тут ничего не останется. Я разместила заряды. У меня было достаточно времени все тут подготовить. Все самое ценное в этом крыле – Египетский зал, Золото Трои, как это вы говорили, – невосполнимое. А под нами хранилище, там «Проклятая коллекция»… Жаль, она так никогда и не увидит свет. Только так, утратив все эти сокровища, вы поймете, наконец, какое сокровище в жизни потеряла я. И что я чувствовала все эти долгие проклятые годы.
– Да ты свихнулась, старая обезьяна! – крикнула вне себя Виктория Феофилактовна. – Герострата из себя корчишь?! И ты думаешь, что я позволю тебе уничтожить музей?!
Она стиснула хрупкие кулаки, вырвалась от Елистратова и…
Странный звук – словно что-то лопнуло.
Громадный шкаф-витрина с предметами погребального культа, стоявший рядом с окном, накренился и поехал, поехал вбок.
Старинный шкаф, тяжеленный, как гроб, набитый древними артефактами… Стекло треснуло…
Они увидели Юсуфа!
Когда экскурсанты покидали зал, он остался, в неразберихе незаметно переместившись близко к Шумяковой, буквально слившись, как хамелеон, с дубовой стеной старинного шкафа.
Шумякова инстинктивно подалась назад, к самому окну, совсем напирая на Анфису.
И тут что-то просвистело в воздухе – маленький металлический диск, усеянный шипами. Юсуф метнул его, и он вонзился Шумяковой в предплечье. Она вскрикнула от боли.
В этот миг Юсуф со всей силой обрушил на нее тяжелый шкаф – буквально распластавшись в воздухе в прыжке, вышибая шкафом, Анфисой и Шумяковой пуленепробиваемое музейное окно.
