Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
Первыми пострадали наиболее способные. Так, ушел из жизни выдающийся городской лидер государственного значения. Его недолгий полет оборвался под окнами единственного в Калуге небоскреба. Этот показательный выбор разделили: самостоятельная женщина, бедняга организм, человек, говорящий "хмы" и ещё двадцать пять жертв собственного "я".
Нужно было спасать Калугу, тому же подобные тенденции усиливались в других городах. Заявление решено было изъять. Копилины дали подписку о молчании. Усиленно доказывалось, что никаких божественных сил в человеке нет. А если и есть, то в незначительной степени. Но было поздно. Заявление множилось, пересказывалось, наконец, видоизменилось до такой степени, что с первым вариантом не имело ничего общего и упростилось до фразы, что "люди делятся на гадов и богов". Затем стали появляться подделки и работы по скрупулезному разбирательству какой-либо функции. Но самоубийства почему-то не прекратились. Были попытки вызволить Копилиных из Калуги и фамилию эту произносили святым шепотом.
Все это более-менее последовательно Бенедиктыч рассказал Строеву и почему-то виновато добавил: "Инстинкт выживания оказался слабее желания быть избранным."
- Меня это не проймет, - бездумно говорит Леонид Павлович, этот воистину русский Строев. И тогда действие останавливается, и приходят Леночка с Копилиным, а затем Ксения - бабушка с чудным внуком. А Строев все сидит в кресле - ироничный и колкий, жалостливый к самому себе. Он ненавидит Веефомита и интуицию его. Он хочет есть, и накрывают на стол, он привычно и быстро съедает лучшие куски, а все ждут от него чего-то, оставаясь на своих местах. Можно подумать, что всю эту компанию вылепили из воска - так мертвенна и неподвижна эта сцена. И иногда у Леонида Павловича мелькает подозрение, что все ждут, когда он повесится или вскроет себе вены, а они будут смотреть, как кровь вытечет из него, словно сок из перезрелого плода.
А осень за окном плавно переходит в зиму, весна в лето, и снова осень швыряется в окна парашютами листьев. Строятся здания и возводятся мосты, вот уже можно нажать на кнопку и получится из автомата все, что пожелает твое человеческое хотение, и Строев впитывает этот чудовищный сверхнигилизм и всю эту кажущуюся техническую сверхмощь, подвергая пыткам свое теперь уже свободное, а потому и безумное воспаленное сознание. И ему видится ползающий по комнате на другом конце города человек - ошалевший, но такой понятный теперь, загнавший себя в угол философ, который кричит в адрес Веефомита:
- Обошел гад! В терминологии обошел! В систематике преуспел! И они оба уже понимают, что времена года, воспроизведение себе подобных и вся эта техника - не более, чем отсрочка, апелляционный момент перед решающим приговором. Восковые фигуры имеют живые подвижные глаза и ждут от него, Строева, каких-то решающих, последних слов, а ему лезет в голову всякая чепуха, он вспоминает, как пахнет Светлана Петровна, и у него появляется сюжет: как он ненавидит её, а она его, как ненависть ежедневно доходит до желания убить, и они предают друг друга по мелочам, но вот приходит страсть и после долгой борьбы они совокупляются, испытывая невероятную сладость то чувство, которое является для них обоих вершиной в этой жизни. "Они меня съедят", - с ужасом подумал Строев и посмотрел в глаза внука.
И Ксения сказала, вздохнув, как она никогда не вздыхала:
- Мы пойдем.
И они встали из-за разоренного стола, маленький внук прихватил реальное яблоко, и ушли, заставляя Леонида Павловича понять, что прошел только час после приезда.
- Я болен, Кузьма, - шепнул он Бенедиктычу, испытывая отвращение к набитому пищей желудку. И, не дождавшись ответа, закричал на дочь:
- За что ты меня так ненавидишь? Пусть мое время прошло, но я же твой отец!
Леночка словно ожидала этих слов, достала из сумки блокнот, сказала "слушай" и стала читать, волнуясь и краснея, поднимаясь на цыпочки и часто поглядывая на отца.
"Сначала он, как тот самосожженец, хотел дать людям все - рай, счастье, красоту и пусть даже ад, если так хочется..."
- Узнаю Ксенину руку, - улыбнулся Строев.
"...В нем была сила, он сам был пламя. Он мог разрешить тысячи проблем, стоило ему приложить фантазию, достроить то, что не сумели многие. Он мог подарить каждому желаемое. Ему удалось это. Я смотрела эти вещи, они были подарены от щедрого сердца - каждому в меру души и ума. Это то, что называется самым чистым и недостигаемым сном, в котором каждый видел себя по-разному и жил в желанном состоянии постоянно. Он положил на эту задачу немало лет, которые пронеслись, как один день. Он достиг и отказался. "Ну и что, - говорил он, - получается как забава - замена собственному воображению". Но мне думается - его попросту обидел уровень их желаний. И тогда он сам стал мечтать".
- Смотри-ка ты, - уважительно буркнул Строев. Он давно уже ерзал на стуле и был необычайно взволнован.
"И что удивительно, - не останавливалась Леночка, - это оказалось труднейшим занятием. Порой он готов был умереть, уничтожить все, что создавал, не в силах переносить положения, где нет перспективы ни другим, ни его трудам, и сама жизнь утрачивала смысл. Он хотел соединить руки всех, но у каждого было в меру своего. И иллюзии рухнули. Он понял, что не нужен всем и не будет нужен никогда. И что все восстанут против него, и сделают из красоты, созданной им, банальность. Я только не могу понять, как он все это выдержал...!"
Леонид Павлович сидел, закрыв лицо руками, наверное сквозь эти дрожащие пальцы сочились слезы. А дочь успокоилась и читала медленно и хладнокровно.
"А потом я поняла: он должен был пройти через это, либо погибнуть. Он выдержал. Чтобы увидеть в себе всех и то основное, чем наполняется главная мысль, чтобы найти связь между собой прежним и будущим, заполнив провалы между жизнью и жизнью, соединив мгновения смысла в беспрерывную линию осознания жизни для созидания её.
И вот ему осталось доувидеть в каждом то, что интересно и важно его уму, проходить сквозь времена, не забывая никого - с единственной целью идти к себе, оставляя от себя то, что самому не нужно, отдавая тем, кто пойдет, возможно, каким-то иным путем".
Леночка закончила, Леонид Павлович поднял голову, а она смотрела на него так, словно хотела влезть в него, раствориться в нем. И, видимо, не все дошло до его слуха, если он вскричал:
- Это же обо мне! Стоило столько лет молчать, чтобы понять такое! Как это верно и точно! Ксения, она меня так чувствовала!
Отчаяние не дало ему продолжить. Копилин отвернулся. Бенедиктыч вышел. С равнодушием сфинкса смотрел Веефомит.
- Это о дяде Кузьме, - безжалостно медленно сказала Леночка и спрятала блокнот в сумочку.
И ровно через месяц к Леониду Павловичу, когда Светланы Петровны не было дома, пришел юнец, худосочный и взвинченный до последней степени. Леонид Павлович как раз развивал сюжет о совокупляемости ненавидящих друг друга супругов. Он не хотел знать никаких Кузь и принял жребий отца-мученика, оставшегося без дочери и внука, он хотел умереть великим страдальцем. А этот юнец, положив на туалетный столик папку, сказал, пригладив такие же русые как когда-то у Леонида Павловича волосы: "Посмотрите, если не заняты." Дико глядя в свое наземное отражение, заранее зная ответ, Леонид Павлович спросил: "Зовут тебя как?" "Леонид", - ответил тот и виновато попрощался.
Долго ходил Строев вокруг папки, а когда открыл - обжег глаза аккуратно и крупно сияло: "Обман".
Через день приехала "скорая" и ничто бы не спасло Леонида Павловича от госпитализации, не имей он всемирной известности. Врач предупредила: если оскуднение речи будет прогрессировать и Леонид Павлович ещё хоть раз спрячется в кухонный шкаф, то пациента придется увести. Бедная Светлана Петровна смиренно кивала и пообещала минута в минуту давать прописанные лекарства. "Мы его будем изучать", - сказал столичный светила, а уже возле двери крепкая врачиха со "скорой" сочувственно прошептала: "Вот, возьмите на всякий случай смирительную рубашку. Но лучше, если что, бейте коленкой в живот или ниже - успокаивает". Светлана Петровна поблагодарила.
Беда в том, что Леонид Павлович, если к нему обращались или же просто - свесившись из окна пятого этажа, выкрикивал с кликушеской интонацией четыре слова в разной последовательности: "Кузя - обман - Ленька ожидание". А в остальном был прежним, мылся и брился, разве что не писал. А когда через три дня приехал лечащий профессор, Леонид Павлович научился ещё четырем словам: "метод - цикл - закон - пульсация". И тогда светило весело сказало: "И совсем вы не исписались. В нашем случае, чем больше слов, тем лучше. Дело пошло на поправку". И Светлана Петровна в первый раз со дня несчастья прослезилась.
* * *
В тот день у Кузьмы Бенедиктыча появились двое. Он долго с ними спорил, хотя они, по-видимому, проделали долгий путь и были измождены до крайней степени. Оба были худы, одежда их износилась. Веефомит и Копилин видели их мельком, когда Бенедиктыч вышел из комнаты с просьбой подождать его для важного разговора. Он ушел, плотно закрыл дверь, но некоторые фразы доносились - так громко спорили. Копилину показалось, что эти двое обвиняют в чем-то Бенедиктыча. Потом они говорили о какой-то женщине. Веефомит побледнел, когда услышал слово "москвичка", а затем фразу целиком: "Веефомит не оставил нам иного шанса".
