Виктор Черняк - Жульё
Фердуева пила мало, скорее вовсе постилась, только подносила рюмку к губам и макала кончик языка в белое вино.
Бело вино! Водка то есть. Нина Пантелеевна более других интересовалась парой зампред-Приманка, особенно женской ее половиной. Светка боязливо натыкалась на взгляд Фердуевой и чувствовала, как обдает жаром. Дурасников приписывал огненные приливы девицы собственной мужской неотразимости и наглел на глазах, как часто случается с трусами, не встречающими ожидаемых препятствий.
Первой кликнула банный клич Фердуева - пьянка обрыдла - нырнула в комнату при террасе, надела купальник.
- Мы что ж, будем навроде, как на пляже, не безо всего? - Дон Агильяр тряхнул серебром седин и жиманул Наташку. Дрыниха ткнула его кулаком в ребро, мол, тебе-то что, любострастник, одеты, раздеты, ты-то при бабе, на чужой товар чего пялиться.
- Безо всего! - пьяно взбрыкнул Дурасников и глупо рассмеялся.
А ведь если не лукавить, дурак, батенька, одновременно мелькнуло у Шурфа и его командира Пачкуна, обоим стало чуть тоскливо: как же распорядилась судьба, как перетасовались нравы в державе, если привычнее всего, чем выше кресло, тем глупее, а то и подлее хозяин.
Фердуева набросила шубу поверх купальника, замерла, в высоких сапогах, ослепительная и неприступная.
Мишка Шурф извлек из сумки поляроид, жестом указал Фердуевой на табурет, осиротевший после зачтения стихов Помрежем.
- Для журнала "Тайм", разрешите?
Васька подставил руку и женщина в вихре мехов вознеслась наверх.
Облака к тому времени совсем разбрелись по сторонам, солнце залило дачи, снега, сосны, заборы, теплицы, хозяйственные постройки. Апраксин зажмурился, показалось, что на террасе через дорогу мелькнуло знакомое лицо, вроде б кого-то напоминала женщина в царской шубе, похоже, голая или почти голая.
Кордо развивал по привычке теории справедливого устройства государства, уверяя Апраксина, что сейчас все наладится, мол, сила наша в том, что все, ну буквально до единой, ошибки, которые можно было совершить, уже сделаны, а раз так, стоит ожидать лучшего. Не пойдем же мы по второму кругу, убеждал собеседника рыжий коротыш. Апраксин тыкал вилкой в тарелку с картошкой, вбирал в себя в равной мере и мысли Кордо, и лучи солнца, и размытые очертания знакомой фигуры в прозрачном воздухе... Говорить не хотелось. Переговорено все тысячекратно. Если б его воля, Апраксин ввел бы ограничения на разговоры: говори, что хочешь, но не сколько хочешь.
Фердуева спрыгнула с табурета и, как бы пытаясь удержать равновесие, схватила за плечи Приманку. Светка сжалась, побледнела, Шурфу показалось, будто хищная птица ухватила мышь-полевку. Оцепенение Светки на мог отрезвило всех, но только на миг; потому что Помреж рванул гитару к себе и ударил по струнам, заржав по-лошадиному, тем подчеркивая соответствие жеребячьей физиономии производимому действу. Васька играл тихо, надрывно, гитара сыпала чистыми, протяжными звуками, пел Васька вперемежку, чего взбредет в голову, и гулены подпевали, подвывали не в такт, но мощно, срываясь на крик, стекло дрожало, и Почуваев, единственный безгласый, не поддержавший нестройный хор, метался меж банками и стулом Акулетты, норовя попотчевать редкостную особь горячо любимыми разносолами.
Почуваев уведомил присутствующих, что отбудет в баню, заваривать чай и раскладывать сласти для гостей.
Фердуева запахнула полы шубы, смежила веки: Светка и не знала, что ей уготовано, не знала Приманка, что северные прижали Нину Пантелеевну, что Чорк избрал невмешательство, равносильное выдаче Фердуевой на растерзание, что над сторожевым предприятием нависла угроза, не подозревала Светка, что значит новый корпус института, какие доходы сулят новые площади, холлы, диваны, подсобки и прочие пространства, подпадающие под контроль братии, недремлющей с семи вечера до утра в городе, забывшем о ночной жизни уж скоро век.
Нина Пантелеевна внезапно поднялась, ни слова не говоря покинула гуляющих. Двинула по тропинке, ведущей к бане, оглядывалась то на дачу, то на желтую баньку, будто прикидывала что, на середине, равноудаленная от дачи и баньки подала голос, сначала вполсилы, потом заголосила рьяно.
Дошла до бани, потянула бронзовую, надраенную трудами Почуваева ручку, вошла в комнату с квадратным столом, сколоченным из толстенных брусьев, окруженным тяжелыми деревянными стульями с высокими спинками, медные лампы по углам, выстиранные и выглаженные рушники с петухами. Складно, чисто... пахло эвкалиптом, душицей, из открытого заварного чайника тянуло мятой.
Фердуева присела на край стола.
- Михал Мефодич, не слыхали, кричала я?
Почуваев недоуменно закатил глаза. Не слыхал, точно, отметила Фердуева, хорошо.
- Славно тут, - Фердуева относилась к отставнику не без симпатии: без выкрутасов, такой как есть, не важничает, не строит из себя, в делах честен, нетороплив, трусоват, как все нынешние мужики, дак это пакость повальная, измельчал сильный пол, погнуснел в безденежье и грызне за копейки.
- Нина Пантелеевна, - важно вступил Почуваев, видя одобрение в глазах хозяйки, - я тут все мозгую про подвал институтский, кумекаю, неплохое дело выгорает...
Фердуева распахнула полы шубы: интересно, старикану безразличны ее прелести или вида не подает, или опасается, все же кормилица, не с руки зенки таращить. Эм Эм засопел, Фердуева без труда смекнула: млеет отставничок, нет мужика, чтоб не взвихрился при взгляде на нее, хоть Почуваев - простая душа, хоть Чорк - ушлянец, хоть Филипп рыжий - с клыками до пола, хоть мастер-дверщик - красавец без затей. При воспоминании о последнем затошнило. Впечатлительна стала, мать твою! Нина Пантелеевна прикусила губу.
Почуваев мигом отметил досаду хозяйки, привычно вытянулся, казалось вот-вот забросит пятерню к козырьку.
- Недовольны чем, Нина Пантелеевна?
Фердуева стряхнула дурноту, распушила волосы, вдохнула прочищающие глотку ароматы: полегчало и... Эм Эм вмиг расцвел. Ловит настроение на лету, отметила Фердуева, не каждому дано, ценное свойство и непонятно, откуда такая тонкость берется? Охотничий нюх, без мыслей и расчетов, чистая природа, дар предков.
Прошла к парной: добела выскобленные полки, плоский светильник под струганным потолком, градусник в чеканной оправе - подарок Пачкуна, вывезенный из Закавказья.
- Круто разгоняет? - Фердуева постучала по градуснику.
Почуваев загодя включил электронагрев вполсилы, погладил стопку подзадных фанерных листов, запустил руку в короб с фетровыми колпаками.
- Ну... если раскочегарить на всю железку, до ста тридцати набежит, зависит, между прочим, от внешней температуры, от безветрия и от частоты входа-выхода, если народ мелькает туда-сюда, конечно, спадает жар, а если обстоятельно засесть, то глаза чуть не плавятся.
- Глаза плавятся? - обращаясь к себе, переспросила Фердуева и улыбнулась неведомо чему. Почуваев почесал кабаний затылок, вроде как застеснялся непонимания.
Фердуева несколько раз распахнула дверь в парную и запахнула.
- Открывается внутрь? В парную?
- Так точно. - Рапортовал Почуваев, привыкший на простые вопросы давать короткие, рубленные ответы.
- А положено наружу? - Фердуева в курсе, что к чему.
- Положено, точно. - Почуваев никак не мог вычислить, чем завершится объяснение про злополучную дверь. Бывало, Фердуева начинала вовсе с невинного, ты мелешь в ответ чепуховое, не подозревая подвоха и тут-то она тебе и вмажет до дрожи в мослах.
Прошли к квадратному бассейну. Хозяйка присела на корточки, разведя колени в стороны. Почуваев закатил глаза к потолку, подальше от лиха, рука Фердуевой рыбкой скользнула в воду и тут же отпрянула.
- Ледяная, Михаил Мефодич?
- А як жеж! - отставник решил, что его хвалят. - Чтоб кровь, Нина Пантелеевна, взыграла, чтоб забила по сосудам, смывая вздорное, бляшки там всякие-разные, чтоб мозги просветлели, омытые свежими соками. Суть дела в перепаде температур, ежели, конечно, сердчишко позволяет, без привычки жутковато, а закалку имеешь, лучшей встряски для организма не выдумать, главное, все натуральное, без химии, без тока, ультразвука и прочих излучений... чреватых... тут жар и холод, вечные спутники человека. - В Почуваеве просыпался философ. Фердуева не перебивала, пусть треплется, может в запале ляпнет чего лишнего, такое случалось, не вредно дать выговориться, не перебивать, если человечка понесло.
Почуваев долго тарахтел, но ничего важного или напоминающего кончик нитки из клубка - потяни и распутаешь весь моток - не выплыло. Терпение Фердуевой истощилось, прервала:
- А банька вся целиком круто потянула?
Эм Эм поперхнулся. Ну, вот! Он про вечное, по здоровье, про жизнь, можно сказать, и смерть, а тут деньги, маета, подноготная грязь... зря, зря хозяйка испоганила миг всечеловеческой близости. Прибыток, ясное дело, получали неправедным путем, иначе сдохнешь псом подзаборным, что там банька, еловый гроб не справишь на собственную кончину. Тут Почуваев, не подавая вида, повеселел: смерть свою полностью обговорил с женой, и ритуал, и все мелочи, и деньги расписал под каждый послесмертный шаг, начиная с отпевания в церкви до надгробного памятника. Отпевание приворожило Почуваева недавно, вдруг сразу решил: черт его знает с загробной жизнью, а если не брешут, лучше откупить царствие небесное за деньги, хоть и не товар, но и не пустая трата, вдруг одним отпеванием спишутся все до единого почуваевские грешки? Бог милосерд, и Почуваеву отпустит грехи, одним больше, одним меньше, грехов горы наворочены, а почуваевскую песчинку может и не заметят при распределении мест в райских кущах. Интересно, чтоб сказанула хозяйка, узнай про отпевание, уготовленное себе отставником: высмеяла бы? Выспросила резоны? Пропустила мимо ушей? Решила, что рехнулся на старости лет? Или возжелала бы и себе такого же завершения жизненного пути?
